Юрий Терапиано
В первый раз я увидел Владислава Фелициановича Ходасевича в мае 1925 года на вечере Союза молодых поэтов и писателей.
Союз был тогда в самом начале своего существования; "младшее поколение" еще не успело завоевать себе признания.
Быть напечатанным в "Современных записках" или в "Звене" являлось в то время несбыточной мечтой, и ни одна газета "молодых" еще не печатала.
Поэтому майский вечер Союза был большим событием для тогдашнего "Монпарнаса": Довид Кнут, первый из всех участников Союза, выпустил свою первую книгу стихов 1 .
Как председатель и идеолог Союза, я должен был прочесть об этой книге доклад - с вызовом "старшему поколению", с утверждением новейшей поэзии и т. п.
Перед самым началом доклада в зал вошел необычный посетитель.
Поэты почувствовали это сразу, но никто посетителя не знал.
...тот, кто каждым ответом
Желторотым внушает поэтам
Отвращение, злобу и страх...
У посетителя было надменное, умное, все в морщинах лицо и длинные волосы. Длинные волосы в то время носил только Бальмонт. Но Бальмонт, по приглашению Союза, уже два раза выступал у нас, его знали.
- Кто же?
Впрочем, мне некогда было рассматривать незнакомца, я начал читать.
Вероятно, если бы я знал его имя, мой доклад не был бы прочтен с таким задором и самоуверенностью.
После окончания вечера (вечер вышел удачным, публика хлопала и докладу, и "юбиляру" Довиду Кнуту, который читал стихи) Ходасевич подошел ко мне и представился.
Участники Союза пошли с ним на Монпарнас в "Ротонду" 2 , и там Ходасевич познакомился со всеми. До глубокой ночи мы слушали его рассказы о Берлине, Москве, Блоке, петербургском голоде, Доме писателей, Белом, Максиме Горьком - всего не перечислить.
Ходасевич был прекрасным рассказчиком и, в отличие от других тогдашних, "старших", держал себя с молодежью как равный с равными, чем очаровал всех.
В то время поэтическая атмосфера эмигрантского поколения только еще смутно намечалась. В Союзе шла острая борьба между последователями Пастернака, считавшими, что "после Пастернака нельзя писать иначе", представителями имажинизма и футуризма и той группой, к которой примыкал и я, стремившейся вернуться к ясности и простоте, к традиции начала 19-го века.
Знакомство с Ходасевичем оказалось чрезвычайно полезным для многих тогдашних молодых поэтов. Он решительно отмежевался от формализма и левизны, и группа "неоклассиков" приобрела в его лице сильного союзника.
В начале 1926 года Ходасевич был приглашен заведовать литературным отделом в газете "Дни". Этот литературный отдел стал первым в Париже местом, где начали появляться стихи молодых поэтов.
Тот самый Ходасевич, у которого была репутация злого и беспощадного критика, в первые годы своего пребывания в Париже очень много сделал для младшего поколения. Он же, вместе с З. Гиппиус, впоследствии открыл доступ "молодым" в "Современные записки".
Сам Ходасевич был прирожденным литератором: все, что имело отношение к литературе, он воспринимал как самое важное. У него всегда были литературные "враги", "друзья" и "попутчики".
Обладая широкой эрудицией, сам усердный работник, Ходасевич требовал такой же работы и от других. В этом отношении он был беспощаден, придирчив, насмешлив.
...Привил-таки классическую розу
К советскому дичку...
Эмигрантские "дички" принимали методы Ходасевича, но порой бунтовали. Одним из первых восстал против них Борис Поплавский.
В те годы Ходасевич находился в расцвете своего дарования. Всего несколько лет назад, в Берлине, он выпустил книгу стихов "Тяжелая лира", лучшую из всего им написанного.
Как большинство писателей того поколения, которое начало свою литературную деятельность еще в России, выехав за границу, Ходасевич являлся представителем прежней традиции и в то же время активным участником новой зарубежной литературы.
Выпуская в 1927 году "Собрание стихов", в предисловии к нему он отрекся от двух своих ранних книг - "Молодость" и "Счастливый домик" - и удержал из напечатанных в России книг только "Путем зерна" 3 .
Причисляя себя к символистам (молодость свою Ходасевич провел в Москве и был близок к московским символистам - Андрею Белому и Валерию Брюсову), Ходасевич называл себя "последним представителем символизма".
Во время своего, сравнительно недолгого, пребывания в Петербурге в начале 20-х годов он отклонил предложение примкнуть к кругу петербургских поэтов, возглавлявшихся Гумилевым.
В своих воспоминаниях о Гумилеве ("Некрополь") Ходасевич занимает отрицательную позицию в отношении акмеизма, видя в нем, по примеру Блока (статья Блока об акмеистах "Без божества, без вдохновенья"), движение, чересчур увлекающееся внешней стороной поэзии, лишенное содержания.
Но несмотря на отталкивание от акмеизма, Ходасевич во многом ближе к нему, чем к старшему поколению символистов.
Достаточно вспомнить его враждебность к "туманам и безднам", к словам с большой буквы, к игре отвлеченностями, - к тому самому, что в свое время осуждали и акмеисты.
Мистические и трагические разговоры старших символистов, их стремление выразить "невыразимое", попытки превратить жизнь в искусство - все то, что он так жестоко изобразил в своих воспоминаниях о Белом и Брюсове, увлечение, которому в молодости он сам отдал дань, Ходасевич вспоминает такими строчками:
...Разве тот, кто в полночные споры
Всю мальчишечью вкладывал прыть, -
На трагические разговоры
Научился молчать и шутить?..
Мережковский и Гиппиус обвиняли Ходасевича в неспособности понимать метафизику. Действительно, в годы, когда я его знал, Ходасевич не выносил разговоров о "последних вопросах". Иронически, подчас очень зло, он высмеивал "Зеленую лампу" и "Тайну трех (с маленькой буквы) за чайным столом", предлагая младшему поколению "взамен всей этой болтовни сосредоточить свои силы на какой-нибудь серьезной литературной работе".
Многие считали Ходасевича скептиком и даже атеистом. Мало кто знал, что Ходасевич был верующим католиком, но не любил говорить об этом. Он скрывал свою веру под маской иронии, надменности и внешнего скептицизма.
Не желая участвовать "в безответственных разговорах на духовные темы", он постепенно отстранился от всех кругов, где такие разговоры велись, и перестал ходить к Мережковским и на собрания "Зеленой лампы".
Многие представители младшего поколения оказались, однако, на стороне "метафизики": это была первая трещина в их отношениях с Ходасевичем.
Затем, как всегда бывает, Ходасевич резко задел Мережковских, "Зеленую лампу" и журнал молодых "Числа".
Сторонники "Чисел" и Мережковских выступили против Ходасевича - началась литературная война, которая, если память мне не изменяет, окончилась лишь в 1937 году.
О Ходасевиче-поэте в свое время много спорили представители различных литературных направлений.
Одни считали его самым значительным из поэтов 20-х и 30-х годов нашего столетия, другие, напротив, объявляли поэзию Ходасевича искусственной, "сделанной": "Блоком стать нельзя, а Ходасевичем, хотя это и трудно, но можно стать" 4 , т. е., при наличии ума, вкуса и упорной работы, многие могли бы достигнуть таких же результатов, подделав подлинное вдохновение.
Всем в Париже было известно, что некоторые нападки на Ходасевича носили слишком личный характер; своей надменностью, своей язвительной иронией и литературной мстительностью, особенно в последние годы своей жизни, он наделал себе множество врагов, подчас очень талантливых и опасных.
Но, минуя личные выпады и сведение счетов, и в хоре восторженных похвал, и в суждениях людей беспристрастных не чувствовалось уверенности. Поэзию Ходасевича разбирали или слишком формально (А. Белый в "Современных записках"), или слишком увлекались его тематикой.
Если судить формально - Ходасевича нужно признать одним из самых значительных мастеров слова в новейшей поэзии.
Скупым, чрезвычайно точным языком, избегая всякой "литературности", всякой рисовки и риторики Ходасевич в каждом своем стихотворении (начиная с первой его зрелой книги - "Путем зерна") умел сказать именно то, что хотел сказать, - равновесие формы и содержания у него выдержано, как мало у кого из современных поэтов.
Ходасевич мог, впадая почти что в прозаизм, пользуясь, казалось бы, самой невзрачной, обыденной темой, поднять ее на уровень поэзии острой и законченной:
Перешагни, перескочи,
Перелети, пере- что хочешь -
Но вырвись: камнем из пращи,
Звездой, сорвавшейся в ночи...
Бог знает, что себе бормочешь,
Ища пенсне или ключи.
В стихах Ходасевича присутствует большая внутренняя концентрация, позволяющая ему в нужный момент вдруг вскрыть внутреннюю сущность явления, вещи, пейзажа:
...О, лет снежинок, остановись,
Преобразись, Смоленский рынок!..
Кажется, что действительно прорвалась пелена ритмично падающего снега, кажется - вот-вот сейчас Смоленский рынок раскроется каким-то скрытым в нем значением, которое начинаешь почти что физически ощущать.
В книге "Тяжелая лира", в стихотворении "Баллада", Ходасевич прорывается к созерцанию Идеи-Образа поэзии, олицетворяемой им Орфеем.
И все-таки, несмотря на присутствие многих элементов чудесного в поэзии Ходасевича, конечного чуда в ней не произошло. Дойдя до какого-то предела в своем творчестве, Ходасевич почувствовал, что дальше ему некуда идти - не в смысле внешней удачи, но в смысле развития своей внутренней линии.
Стихи его позднейшего периода стремятся подняться над низостью, пошлостью, скукой и ложью повседневной жизни, но человеку - такому, каким видит его Ходасевич, не дано крыльев.
В этом смысле очень характерно стихотворение о жалком кабаре, где выступают "звезды" - унизительная человеческая пародия на Божье мироздание.
Ходасевич не мог, как его безрукий герой, принять смиренное подчинение повседневности, не хотел без бунта и возмущения подчиниться серым будням ("Бедные рифмы"), но протест и бунт требуют веры в духовные силы человека, в божественность его образа, а Ходасевич слишком многое испытал - и знал, как обманчивы надежды на духовные взлеты, как жалок и мал человек, если снять с него пышные одежды "духовной риторики".
Так или иначе, "Собрание стихов" стало последней книгой стихов Ходасевича.
Он продолжал работать, искал выход, попробовал даже, в виде опыта, изменить стиль, но остался недоволен результатами своих поисков.
Тогда Ходасевич объявил, что перестает писать стихи.
Несколько стихотворений, из которых некоторые даже не были напечатаны при его жизни, - вот вся поэтическая работа Ходасевича за последние годы его жизни. Он сосредоточился на другой работе: статьи и критика.
Ходасевич-критик вскоре заслонил в глазах многих читателей Ходасевича-поэта. Да и сам он, по какому-то трагическому недоразумению, начал считать эту деятельность своей "правильной, настоящей линией", как не раз говорил.
Его ум, литературный вкус, прекрасное знание теории и истории литературы, его умение зло и беспощадно производить литературные экзекуции (порой идеологически-партийно, порой - слишком лично) обусловили большой успех у читателей "Возрождения": "Кого сегодня Ходасевич ругает?"
"Некрополь", составленная из отдельных статей, в разное время напечатанных Ходасевичем в "Днях", в "Современных записках" и в "Возрождении". Воспоминания об Андрее Белом, о В. Брюсове, о Гумилеве и о других написаны очень хорошо, с большой наблюдательностью, но с каким-то оттенком шаржа.
Невольно думаешь, что все эти люди не могли быть вправду такими, что Ходасевич видел их до какой-то степени в кривом зеркале.
И если образ Державина так удался Ходасевичу, то именно потому, что, переживая жизнь и творчество Державина, он полюбил его, а не остался только внешним наблюдателем.
Ходасевич с юности увлекался Пушкиным; Пушкин, как человек и как поэт, интересовал его чрезвычайно. К сожалению, за исключением отдельных статей, Ходасевичу так и не удалось написать давно им задуманную книгу о Пушкине. В эмигрантских условиях, при недостатке материалов, такая работа оказалась неосуществимой.
Вспоминаю любопытный курьез. В 1936 году Ходасевич, в виде литературной шутки, напечатал в "Возрождении" три фельетона о жизни и творчестве предшественника поэзии 19-го века Василия Травникова и привел даже его стихи, им самим же выдуманные.
Мистификация удалась на славу: не без торжества Ходасевич раскрыл карты - к немалому смущению уверовавших.
Наступали тревожные годы, приближалась война. В этой тревожной атмосфере предвоенного времени все споры и волнения по поводу различных литературных событий отодвинулись на второй план, всюду говорили о Гитлере и нацизме, старались угадать будущее, спрашивали себя: будет или не будет война?
Ходасевич все реже и реже появлялся на литературных собраниях. Здоровье его ухудшалось, он с трудом справлялся даже с очередной газетной работой.
В январе 1939 года Ходасевич окончательно слег. Его поместили в госпиталь, затем он лежал дома. В конце мая узнали: необходима операция. Операция не принесла желательного результата - болезнь была слишком запущена.
Вечер памяти Ходасевича, назначенный Союзом писателей в сентябре, не состоялся - началась война.
Во время оккупации жена Ходасевича, Ольга Борисовна, урожденная Марголина, как еврейка, была депортирована в Германию и не вернулась.
Квартира его была разграблена немцами. Погиб весь литературный архив Ходасевича, который он заботливо собирал еще с России в течение многих лет, включавший множество ценных материалов - писем, рукописей и других документов.
Печатается по кн.: Терапиано Ю. Встречи. Нью-Йорк: Изд. им. Чехова, 1953. С. 83-92.
1 "Моих тысячелетий" (Париж, 1925).
2 "Ротонда" - знаменитое кафе, посещавшееся художественной богемой.
3 В предисловии к "Собранию стихов" (1927) Ходасевич писал: "Отсутствие моих стихов в продаже побудило меня к изданию этого сборника. Он составлен из "Путем зерна" и "Тяжелой лиры", к которым, под общим заглавием "Европейская ночь", прибавлены стихи, написанные в эмиграции. Юношеские мои книги "Молодость" и "Счастливый домик" не включены сюда вовсе".
4 Имеются в виду слова Георгия Иванова в его статье "В защиту Ходасевича": "Да, "Ходасевичем" можно "стать". Трудно, чрезвычайно трудно, но можно. Но Ходасевичем - не Пушкиным, не Баратынским, не Тютчевым... не Блоком. И никогда поэтому стихи Ходасевича не будут тем, чем были для нас стихи Блока: они органически на это неспособны" (Иванов Г.