Отказ поэта от поэзии может быть следствием двоякого рода причин: или он вытекает из принципиального разуверения в поэзии как подвиге - и тогда мы имеем дело с величайшей внутренней трагедией; или же на такой отказ толкают поэта иные, более внешние, но все же властные обстоятельства: однако и тут мы становимся зрителями тяжелой душевной драмы. Даже не осуществившийся отказ, даже только мысль о нем - и те возникают не иначе, как после ряда переживаний, для поэта мучительных.
Порыв к такому отказу, к поэтическому самоубийству, находим в последней книге Анны Ахматовой "Белая стая". Он вылился в пьесу, примечательную во многих смыслах. Чтобы дальше мне быть понятым, выпишу ее целиком:
Тяжела ты, любовная память!
Мне в дыму твоем петь и гореть,
А другим - это только пламя,
Чтоб остывшую душу греть.
Чтобы греть пресыщенное тело,
Им надобны слезы мои...
Для того ль я, Господи, пела,
Для того ль причастилась любви.
Дай мне выпить такой отравы,
Чтобы сделалась я немой,
И мою бесславную славу
Осиянным забвением смой.
В первых двух строчках здесь с совершенной точностью определено отношение жизни поэта к его творчеству, "человека" к "художнику". Человек сгорает в пламени своего переживания, - в данном случае, у Ахматовой, это переживание есть любовь; оно может быть иным, но, каково бы ни было по существу, соотношение останется тем же: внутреннее сгорание - и "песня" как его результат. "Священная жертва" его - он сам. Сам над собою заносит он жертвенный нож и знает, что если ему не "гореть", то и не "петь". Свою обреченность "гореть" Ахматова, как и всякий поэт, принимает раз навсегда. В этом отношении первый сказавший, что поэтом нельзя "сделаться", недоговорил до конца: поэтом нельзя сделаться - и нельзя перестать быть. Кто в этом огне начал гореть - сгорит до конца.
Но "петь" он может и отказаться. Потому-то Ахматова не молится: "Угаси это пламя. Господи" - а только просит:
Дай мне выпить такой отравы,
Чтобы сделалась я немой.
То есть: пускай я сгорю, но - молча.
Отчего же ей стала нужна "такая отрава"?
Она разуверилась в своем слушателе: в этом причина. Но не было бы этого разуверения, если б она с самого начала верно представляла себе отношение поэта к слушателю. Ошибка ее в том, что она, несомненно, полагала, будто песня поэта доносится до слушателей откуда-то совершенно извне и все-таки должна как-то преображать эту толпу "остывших душ" и "пресыщенных тел". И вот она горела и пела, а души не преображались. И поэтесса разгневалась. Ей сдается, что виноваты слушатели, только они. Но это не так.
Если взаимоотношение между певцом и слушателем мыслить, подобно Ахматовой, как соединение внешнее, если проводить между ними непереступаемую черту, вроде театральной рампы, то разуверение певца в слушателе в конце концов неизбежно, но и несправедливо. Ахматову гневит то, что пламя, в котором она сгорает, слушателей ее только греет. Но как же могло быть иначе? Если я пою, а другого зову
Пение поэта есть только дудочка, которой подманивает он людей к своему костру. Но дудочка эта должна быть волшебной. Пускай тот, кто пошел на звук ее, сам взойдет на тот же костер, на котором горит поэт. Пусть поэт не говорит: "смотрите, как я горю", но требует, чтобы сгорали с ним вместе. И на этот зов пойдут только алчущие и жаждущие, а не пресыщенные; готовые сгорать, а не желающие погреться; только те, которые знают, что слушать поэта, быть может, так же обязывает, как и быть поэтом; только те, кто в лице поэта приносят в жертву и частицу самих себя.
Не для таких людей поет Анна Ахматова. Сладостна ее песня для слуха, но, может быть, - слишком сладостна, слишком по вкусу каждому, слишком доступна для всех, кто не прочь погреться у чужого огня и кто за тридевять земель бежит от костра настоящего, сжигающего. Потому-то так любят Ахматову томные дамы и фешенебельные юноши. Потому-то и случается встретить томик ее стихов там, где книг вообще не держат.
Анна Ахматова - поэт, и сама она свой долг выполнит, сгорит до конца. Но суждено ли ей сознать, что пора ей переменить голос ее песни, к костру своему позвать только тех, кто готов гореть, горящих, а не охладелых, голодных вечным духовным голодом, а не пресыщенных, довольных, благополучных?
У Ахматовой, действительно, "бесславная слава", похожая на моду. Если модниц и модников прогонит она прочь от себя, то эта слава смоется забвением, воистину "осиянным". Говорю это потому, что люблю Ахматову, а поклонников ее не люблю.
Бесславная слава . - Понедельник Власти народа. 1918. 25 (12) марта.
Неправленый вариант (РГАЛИ. ВЛ. 1987. No 9. С. 231-232 / Публ. Евг. Беня.
Сразу после слов: "Дай мне выпить такой отравы..." следовал абзац, в окончательном варианте вычеркнутый: "Если она это сделает, сможет сделать, решится сделать (ибо тогда ей самой должно решиться еще на многое) - то слушатели ее, те, кто пойдет на звук ее песни, значительно потеряют в количестве, но выиграют в качестве: истинных слушателей почти так же мало, как и поэтов", - после чего следовала концовка: "У Ахматовой, действительно, "бесславная слава"..." Вместо вычеркнутого абзаца Ходасевич вписал новый текст, уточнив мысль об отношении поэта и читателя.
Ср. эссе Кузмина "Письмо в Пекин" (1922): "Посылаю "Anno Domini" А. Ахматовой и две толстые книги Маяковского. <...> Чуковский соединил эти два имени. Оба поэта, при всем их различии, стоят на распутьи. Или популярность, или дальнейшее творчество" (Кузмин М. Условности: Статьи об искусстве. Пг.: Полярная звезда, 1923. С. 166-167).
Возможно, М. Цветаева запомнила "Бесславную славу" (она тоже печаталась в "Понедельнике"), во всяком случае, переживая поэтическое молчание Ходасевича в 30-е годы, его отказ от поэзии, убеждая его, что "надо писать стихи", за поддержкой она обратилась к имени Ахматовой: "Не отрешайтесь, не отрекайтесь, вспомните Ахматову: "А если я умру, то кто же // Мои стихи напишет Вам?" - не Вам и даже не всем, а просто: кто - мои стихи...
Лирику" (11 мая 1934 г.; Часть речи. No 4/5. Нью-Йорк: Серебряный век, 1983. С. 65).
С. 484. "Священная жертва" его - - Отсылка одновременно к ст-нию Пушкина "Поэт" (1827) и к статье Брюсова "Священная жертва": "На алтарь нашего божества мы бросаем самих себя. Только жреческий нож, рассекающий грудь, дает право на имя поэта" (Весы. 1905. No 1. С. 29).
С. 485. - Заключительные строки XXII сонета Мицкевича "Извинение" ("Exkuza", 1826) в дословном переводе Ходасевича (сообщено И. Л. Великодной).