Писатель входит в комнату своего друга. Здоровается и говорит сейчас же:
- Слушайте, угостите-ка меня чаем. Устал сегодня, жарко, пить хочется.
Друг. Чай мы сейчас устроим. Вид у вас плохой, это верно.
Писатель. Говорю вам - устал. И кроме того - расстроен.
Друг. Что-нибудь с вами случилось? Не расскажете ли?
Писатель. Со мной ничего не случилось, но вот узнал я одну вещь - и расстроился. Говорят, во Владимире толпа солдат снесла голову у памятника Пушкину.
Друг. Э, рано расстраиваетесь. Из того, что теперь говорят, надо верить одной двадцатой, не больше. Может быть, даже и памятника-то Пушкину во Владимире нет и никогда не было. А может быть, есть и стоит невредимо.
Писатель. Дорогой мой, мне важно не то, было это на самом деле - или этого не было. Допустим, что слух вздорный. Плохо то, что если этого даже не было, то вполне могло быть. Другие эксцессы того же порядка были, мог быть и этот.
Друг. Ну, был, ну, что ж делать! Конечно, памятники, как произведения искусства, составляют общенародное достояние. Понимаю вас: вы всю жизнь отдали искусству, и вам больно, когда...
Писатель. Э, дело не в этом. Может быть, с точки зрения искусства памятник был такой скверный, что его давно надо было убрать. Дело тут не в искусстве, а совсем в другом. Знаете ли, я думаю, что самосуды над памятником хуже, чем самосуды над живыми людьми.
Друг. Что? Как вы сказали? Я не ослышался?
Писатель. Нет, не ослышались. Я, конечно, не так глуп, чтобы думать, будто вещь, какая бы она ни была, может быть дороже человека. Но вся эта история мне важна не сама по себе, а лишь потому, что она собой знаменует. Ведь в разгроме ни в чем не повинной вещи больше бессмыслицы, чем в убийстве ненавистного человека. Живой человек может собой представлять живое действующее зло. И хотя это ужасно, все же в расправе с ним есть хоть какой-то грубый практический смысл. Но когда человек в порыве ярости уничтожает вещь, которая для него безвредна и безопасна, - тут становится страшно. Ведь уж тут ничего не усмотришь, кроме голой, дикой, звериной ярости: тут - падение человека, еще менее греховное, чем в убийстве, но еще более жуткое, потому что оно, повторяю, бессмысленно.
Друг. Я вас понимаю. Но вы, пожалуй, делаете ошибку, причисляя уничтожение памятников к уничтожению "ни в чем не повинных" вещей. Памятник - не просто вещь. Это не стул, не матрац. Памятник может быть очень даже "повинен" - и это смотря по тому, кого и что он собой олицетворяет. Вон в Киеве снесли памятник Столыпину. Уверяю вас, что будь я в ту минуту в Киеве - я бы, пожалуй, сам помог повалить его.
не надо было громить. Памятник все-таки ни в чем не виноват.
Друг. Нет, виноват в том, что он - олицетворение всего свергнутого строя. Он - памятник нашего вчерашнего рабства, он символ самых позорных страниц в истории самодержавной России. Не хочу смотреть на него, не хочу, чтобы он мне мозолил глаза.
Писатель. Ну, и уберите его куда-нибудь. Будущий музей русской революции естественно распадется на два отдела: в одном будут собраны документы и предметы, повествующие о борьбе народа против царизма, в другом - памятники того, как царизм боролся с народом. Если в первом отделе найдут себе место портреты декабристов, народовольцев и других поборников воли, то второму отделу не обойтись без изображений Победоносцева, Трепова и т.д. И во дворе музея пусть бы стоял чугунный Столыпин. Нет, не следовало громить и этот памятник. Темное, скверное есть в каждом погроме, в каждом насилии, против кого бы и против чего бы оно ни было направлено.
Друг. Да, в этом вы правы. Кроме того, - вам не кажется, что в погроме памятников есть что-то унизительное для самой революции? Выходит так, что они ей чем-то опасны, - и вот она спешит от них избавиться. Пора сознать, что народ достаточно силен, чтобы не сражаться с чугунными врагами. Ведь только дети ногами бьют то место, на котором они упали...
Писатель. Ну, вот, теперь вы поймете и главную причину моего расстройства. Ведь если нас с вами коробит от расправ со Столыпиными, то что же сказать об обезглавлении Пушкина? Меня тут пугают два страха разом: ведь кроме темной и злобной ненависти к вещам здесь проявилось нечто еще более нелепое: ведь Пушкин-то не Столыпин, ведь громившие Пушкина явно не знали, на что они поднимают руку...
Друг. Вы упускаете из виду, что погром - стихийное явление. Вероятно, владимирские солдаты чем-то раздражены, разгневаны - и вот ярость их рушилась на что попало, не разбирая и разбирать не желая.
Писатель. Неверно, не может этого быть. Ни один из этих солдат не поднял бы руку на красное знамя, - а Пушкину он снес голову как ни в чем не бывало. Это потому, что он (страшно сказать!) не имел представления о том, что такое Пушкин. Громившие Пушкина, конечно, впервые слышали это имя. Они не знали того, что это - памятник одному из величайших русских людей, что в самом слове "Пушкин" больше свободы, чем во всех красных знаменах. Не знали они того, что не только пушкинская, но и всякая другая истинная поэзия есть динамит, взрывающий самые основания неправого общественного строя. До боли становится горько от темноты народной! Тот, кто хочет сейчас честно служить революции и народу, должен идти и учить, учить, учить. Цари всегда опирались на невежество - и сейчас еще невежество есть самое могучее средство контрреволюции. Культурные силы России только теперь получили доступ к народным массам, - и сейчас их первый, единственный долг - это согласными усилиями броситься в пробитую брешь. Пора штурмовать невежество, уничтожить, смести его с лица русской земли.
Друг. Народ это знает сам. Мне приходилось беседовать с солдатами, с крестьянами из самых что ни на есть медвежьих углов. И везде одно слышишь: надо учиться.
Писатель. "Надо учиться!" Ведь это значит, что сейчас в России на одного учителя приходятся буквально тысячи учеников. Это значит, что дорога каждая минута, что надо идти на улицы и со всех перекрестков кричать: учите людей, печатайте книги, открывайте школы, организуйте чтения! О, нам нужна такая мобилизация культурных сил, какой еще мир не видел. Мы, могущие кого-нибудь и чему-нибудь научить, - должны учить людей в одиночку и группами, мы должны проникать в каждую скважину невежества и помнить, что ни одно наше слово не пропадет даром...
Друг. Ну, вот видите, какие открываются перед вами возможности. А вы пришли и объявили мне, что вы "расстроены". Такой работе вы должны радоваться.
Писатель. Милый друг, по природе своей я бездарный организатор - и от этого девяносто девять процентов моей энергии пропадет даром. Я изнываю от желания работать - а сам вот сижу с вами и попиваю чай. У меня нет ни умения, ни средств организовать мою работу так, чтобы она принесла должный плод. И вот я сижу и жду, чтобы мне дали возможность работать. Один в поле - не то чтобы вовсе не воин, но плохой воин. Все дело сейчас в том, чтобы культурные организации, общества, союзы, издательства взяли на себя почин и строительство. И это необходимо делать сейчас же, не откладывая ни на минуту. Не то народная масса будет права, когда скажет: "сперва вы нас не учили, потому что не могли, а потом - потому что не хотели". И справедливо разделит нас на две части: на лентяев и негодяев.
Безглавый Пушкин . - Народоправство. 1917. No 2. С. 10-11.
статью и занять место ответственного секретаря редакции. Его письма к жене летом 1917 г. (с 31 мая по 13 августа 1917 г. он жил в Коктебеле) полны интереса к событиям политическим. Он ищет новую демократическую форму общения с читателем: диалог, письмо.
"Статью эту я прочла, - писала А. И. Ходасевич 14 июня 1917 г., - и, по правде сказать, она мне показалась слишком популярной, слишком для "темного народа", а ведь журнал издают для людей среднего развития. Но, конечно, не мышиного ума это дело" (РГАЛИ. Ф. 537. Оп. 1. Ед. хр. 89). Поиски Ходасевича совпали с направлением журнала и вызвали одобрение. "Георгий и вообще редакция в восторге от твоей статьи - просят еще", "Народоправство". Ссора с Чулковым..." (Берберова.