Молодая зарубежная поэзия понесла две утраты - одну за другой: 21 ноября 1934 года, вечером, на станции метро "Пастер" был убит проходившим поездом Н. П. Гронский; меньше чем через год после этого, 8 октября 1935 года, при трагических обстоятельствах, погиб Б. Ю. Поплавский. Сейчас передо мною лежат посмертные сборники их стихов, недавно вышедшие: "Снежный час" Поплавского и "Стихи и поэмы" Гронского.
Литературные судьбы этих поэтов неодинаковы. Поплавский родился в 1903 году, а Гронский в 1909-м. В столь юном возрасте шестилетняя разница довольно значительна. Поплавский начал печататься в 1927 году, а в 1931-м вышел первый сборник его стихов - "Флаги". Гронский при жизни почти не печатался - только три его стихотворения были изданы отдельным листком в Ковно. Он умер, подготовляя к печати первую свою книгу, и, таким образом, его дебютный сборник оказался посмертным. Поплавский был лично и поэтически хорошо известен литературным кругам. О нем знали даже некоторые представители нашей читающей (или, лучше сказать, - нечитающей) публики. Гронский знаком был только ближайшим своим друзьям. Пишущий эти строки должен признаться, что не слышал о нем до самого дня его смерти. Таким образом, если бы дело шло о двух авторах, благополучно здравствующих, книги Гронского и Поплавского оказались бы несопоставляемы, критику пришлось бы их отнести к разным рубрикам. Вторую книгу Поплавского следовало бы сравнить с первой, а о Тройском писать как о новом знакомце и дебютанте. Смерть, однако, смешала все эти литературные карты. К несчастию, мы имеем уже полные (или, может быть, почти полные) собрания поэтических сочинений как Гронского, так и Поплавского. Нам даны два поэтических образа, сопоставление которых становится законно, поскольку к ним уже ничто не прибавится. Нужно заметить, однако, что эти образы остались незаконченными. Поэтому, хотя уже не осуществятся обещания, заложенные в несомненном и выдающемся даровании Гронского, и хотя оказался оборван внутренний путь, наметившийся в поэзии не менее одаренного Поплавского, - хотелось бы мне коснуться возможностей того развития, которому не суждено стать реальностью, но которое, на мой взгляд, успело уже довольно отчетливо обозначиться в творчествах Гронского и Поплавского. Хотелось бы мне представить себе, как в дальнейшем сложились бы их поэтические судьбы, если бы им не суждено было пасть "в начале поприща".
Рембо. В поэзии Гронского справедливо отмечали влияние, с одной стороны, - Державина, изучением которого он специально занимался в университете, с другой стороны - Марины Цветаевой. Последнее, впрочем, мне кажется более глубоким и органическим. К этим двум именам, однако, я считаю необходимым прибавить третье: во многих стихах, и особенно в поэме "Белладонна", в лучшем и "центральном" произведениии Гронского, словесный материал, отчасти архаизированный и носящий следы державинской лексики, подвергнут глубокой ритмической обработке в духе Андрея Белого, именно - в духе "Первого свидания". К тому же "Первому свиданию" восходят многие интонационные ходы поэмы, тесно связанные с характерно беловской инструментовкой.
Исполнен черною тревогой,
Ломает воздух шестисвист
В стране, где искушает Бога
Любовник смерти альпинист...
С тех пор, как под хрустальной твердью
Бог караванов слышит ход,
Здесь двое гибнут горной смертью
Из года в год, из года в год.
Вниз! - с камнем, обманувшим вес... -
можно ли в этих стихах не услышать отзвук беловской поэмы?
Чем моложе поэт, тем труднее ему освободиться от влияния учителей: тут действуют и литературная неопытность, и, в особенности, то обстоятельство, что в поэте еще не сложилась его собственная индивидуальность, литературная и человеческая, которая лишь с течением времени вытесняет влияние и предъявляет собственные права. Естественно поэтому, что Поплавского мы видим поэтом более сложившимся и своеобразным, нежели Тройский, младший по возрасту и по литературной работе. Но таков Поплавский именно в посмертном сборнике, а не во "Флагах", возрастно соответствующих посмертному сборнику Гронского. Говоря так, я вовсе не отрицаю, что "Флаги" были ярче и резче окрашены: дело все только в том, что яркая окраска "Флагов" носила больше признаков заимствования, нежели "Снежный час", в сравнительной и нарочитой тусклости, притушенности которого отчетливо обозначился уже собственный поэтический облик Поплавского. Однако, как это ни странно с первого взгляда, именно тут, в этом пункте, и обозначилась, как мне думается, большая литературная опасность, грозившая Поплавскому. Мне кажется, что в последние годы в нем нарушилась та гармония, которая должна сохраняться между работой поэта над своей человеческой личностью, с одной стороны, и личностью литературной - с другой. Увлекаясь жизненными и отчасти философическими проблемами, он остывал к проблемам литературным. Больше того - "Снежный час" как будто свидетельствует о том, что вопрос "как писать?" начинал ему казаться несравненно менее значительным, нежели вопрос "как жить?". Может быть, поэтическая проблематика ему представлялась даже суетной и поверхностной по сравнению с проблематикой, скажем, нравственного порядка. Иными словами, работа над собою как человеком совершалась в нем не параллельно работе поэтической, как бы следовало, - а за счет этой второй работы и в ущерб ей. Отсюда - произвольная, сознательная простота его поздних стихов по сравнению с прежними, большая в поздних стихах задушевность голоса, но в то же время и непроизвольная, несознательная их небрежность. Его последние стихи, если угодно, волнуют и задевают читателя острее прежних, но это не потому, что он достиг в них большей выразительности и силы, а потому, что сквозь них очень легко прощупывается болезненная, мучительная эмоциональная ткань. Пожалуй, можно сказать, что отход от "литературности" был со стороны Поплавского тонким и сложным литературным приемом, но это будет игра словами, не соответствующая истинному положению вещей. Я лично мало знал Поплавского, но поскольку знал и поскольку слышал о нем - я глубоко уверен, что в последнее время самое ремесло поэта его менее привлекало, чем прежде. Рано или поздно это должно было сказаться на его поэзии очень сильно и глубоко, еще сильнее и глубже, чем сказалось уже в "Снежном часе". Быть может, он перестал бы писать стихи, перейдя на прозу всецело. Но ведь и как прозаика его подстерегали те же "проклятые вопросы", которые разъедали поэта. В конце концов, ему угрожала опасность из субъекта литературной деятельности, поэта, превратиться в ее объект - в интересную и сложную личность, которая себя выражает в жизни, а литературного своего выражения ждет от кого-то другого. Вся совокупность произведений лирического поэта может быть рассматриваема как единая поэма. Поплавскому грозила опасность превратиться из ее автора - в героя. Может быть, он даже сознательно шел навстречу этой опасности: путь - по человечеству достойный, даже трогательный, но литературно гибельный. Мне вообще кажется, что у Поплавского был ослаблен инстинкт поэтического самосохранения - не решающая, но очень важная часть литературного дарования.
Иным, совершенно противоположным, представляется облик Гронского. Поплавскому жизнь открывалась как слезная мещанская драма, герои которой вызывают жалостливое сочувствие своему медленному, повседневному, безвыходному мучению. Тройский созерцал в жизни высокую и героическую трагедию. Поплавский в житейской драме не видел смысла. Его поиски веры, видимо, были искренни, но бесплодны. Отсюда - женственный, неврастенический стыд Поплавского перед персонажами драмы, его желание не выделяться из их среды, смешаться с ними и разделить их участь. Тройский знал или предчувствовал, что трагедия имеет религиозное оправдание и очищение. Отсюда - его мужественное приятие мира таким, каков он есть, и подлинно трагическое, подлинно поэтическое дерзание "с высоты взирать на жизнь". Отсюда же, в свою очередь, - влечение Поплавского от поэзии к жизни, от того, что в последней глубине души казалось ему только вымыслом, суетной выдумкой, - к тому, что казалось ему печальною, но единственной реальностью. И отсюда же то, что еще не успело до конца сказаться в поэзии Гронского, но что в ней уже чувствуется, - твердое, неколебимое желание навсегда остаться в поэзии, в творчестве, которое для поэта всегда есть реальнейшая из реальностей. В прямой связи со всем этим находится у Поплавского - его богемство, его растрачивание таланта, непланомерность его труда, его внутреннее дилетантство, его безразличие к русскому языку, которого он толком не знал, а у Гронского - его сознательная учеба, как выразились бы в советской России, его систематическая историко-литературная работа, наконец - его уже почти мастерское владение русским языком, замечательное и трогательное в юноше, который покинул Россию одиннадцати лет от роду.
бы здоровей и счастливей, чем у Поплавского.
Два поэта В. 1936. 30 апреля.
Тройский Николай Павлович (1909-1934), сын известного историка и юриста профессора П. П. Гронского, учился сначала на юридическом, затем - уже с дипломом бакалавра - на филологическом факультете Парижского университета, который окончил в 1932 г. со степенью лиценциата по специальности "русский язык и литература"; в январе 1933 г. поступил "для пополнения своих знаний по истории" в Брюссельский университет, на факультет философии и литературы, где в 1933-1934 гг. готовил "тезу о Державине" (см.: Гронский Н. П. Стихи и поэмы. Париж, 1936. С. 5-7). "В последнее лето своей жизни Н. П. Гронский впервые увидел три своих стихотворения в печати. Они были изданы отдельным листком в Ковно по инициативе А. М. Томской. <...> Можно сказать, что Библия, горы, родина, подвиг жизни, героизм и связанная с ним смерть были главными источниками его поэтического вдохновения" (Там же. С. 6-7). См. о нем: Ковалевский П. Памяти Н. П. Гронского // 1934. 24 ноября; Р. С[ловцов]. Н. П. Гронский // ПН. 1934. 23 ноября; Б ем А. Письма о литературе: О Н. П. Гронском и его поэме "Белладонна" // Меч. 1935. 10 февраля.
С. 373. - С 1927 г. стихи Поплавского появляются в парижских периодических изданиях; в действительности впервые его стихи были напечатаны еще в 1919 г. в Симферополе (см.: Чертков Л. Дебют Бориса Поплавского // Континент. 1986. No 47. С. 375-377).
С. 374. Для Поплавского такими учителями были... Блок и А. Рембо. - См., напр., у Г. Газданова: "Я не знаю другого поэта, которого литературное происхождение было бы так легко определить. Поплавский неотделим от Эдгара По, Рэмбо, Бодлэра, есть несколько нот в его стихах, которые отдаленно напоминают Блока" (О Поплавском // 1935. No 59. С. 463); у Ю. Терапиано: "В 1927 году появились впервые в печати стихи Поплавского. <...> Все были согласны, что появился новый, очень крупный, талант, крупный не только в местном, эмигрантском, но и общероссийском масштабе. - "Так начинал Блок", - говорили некоторые" (Памяти Бориса Поплавского // Новь. 1935. No 8. С. 148).
В поэзии Громкого... отмечали влияние... Державина... Марины Цветаевой. - Цветаева, которую в конце 20-х годов связывали с Тройским близкие отношения, писала о нем 27 декабря 1934 г. А. Тесковой: "Это мой настоящий духовный выкормыш, которым я - горжусь" (Цветаева Марина. Письма к А. Тесковой. Прага, 1969. С. 119). В статье "Посмертный подарок" Цветаева писала о родственности поэзии Гронского Державину: "...он не пишет, как Державин, он дышит, как Державин, тем же воздухом и на ту же глубину вздоха. <...> Поверх - перечисляю по мере не только временной близости - Пастернака, Мандельштама, Блока и даже Лермонтова - поверх всего стоящего между Державиным и собственным девятнадцатилетием потянуться именно к Державину есть уже родство духовное: не случайность, но выбор, не неволя, а свобода, не немощь, а - мощь" (Воздушные пути. Нью-Йорк, 1965. Т. V. С. 205-206). См. также статью Цветаевой о Тройском "Поэт-альпинист" (Цветаева Марина. Соч.: В 2 т. М., 1988. Т. 2. С. 408-434) и письма к Тройскому (Там же. С. 517-518).
"Исполнен черною тревогой..."
С. 376. ...самое ремесло поэта его менее привлекало, чем прежде. - Ср. признание самого Поплавского: "Сочинительство мое есть постоянная борьба со страхом. <...> Малейшие литературные столкновения повергают меня в глубокое уныние. Занятие литературой становится все мучительнее, и втайне от себя я все время ищу исхода из нее - в религиозной философии или в истории религий" (Ответ на анкету "Чисел" "Что вы думаете о своем творчестве?" // Числа. 1931. No 5. С. 287).