В последние годы как-то само собою скопилось у меня целое собрание диких, нелепых книжек, изданных в эмиграции. Постепенно эта коллекция литературных (чаще всего поэтических) бредов возрастает. Одно из самых видных мест занимают в ней творения человека, наделенного несомненным поэтическим даром, но решительно взбалмошного и глубоко невежественного. Волнуют его преимущественно политические проблемы, в которых он безнадежно запутался; обладая неистовым темпераментом, он обрушивает свою ярость на все и вся без разбора: на "жидов", на П. Н. Милюкова, на ген. Миллера, на фабриканта Рено, у которого он работает, на поэтессу Марину Цветаеву и на И восьмеричное, коего он не признает, на буквы Ѣ и Ъ, а также на запятые, начисто изгнанные из его книг. Другой бредовой автор к политике почти безразличен; его занимают темы более отвлеченные, философические; начитавшись, должно быть, каких-нибудь теософских брошюр, вообразил он себя новым воплощением Пушкина (ну, разумеется, Пушкина!), с помощью простого тире присоединил его фамилию к своей - и готово: чувствует себя гением; шипучи о Татьяне пушкинской, он в примечании поясняет: "Действующее лицо в моем романе "Евгений Онегин""; никакого понятия о поэтической грамоте он не имеет, - очевидно, утратил его по дороге между первым и вторым воплощением. Третий чудак (кстати сказать, человек даже небезызвестный в иной, нелитературной области) вывернул свою фамилию наизнанку и накропал сборник пошлейших стишков, подписанных именами разных поэтов, тоже вывернутыми наизнанку: тут есть и Никшуп, и Вотномрел, и Нинуб, - видимо, дело тоже не обошлось без перевоплощения. Четвертый... Но не довольно ли? Читатель уже составил себе известное представление о моей коллекции.
Я заговорил о ней вот по какому поводу. В самом начале этого года поэт В. Смоленский принес мне в подарок брошюру в зеленой обложке, с заглавием "Тайна жизни скифов" и с пометкою: Париж, 1932. Перелистывая книжку за чаем, я увидал, что она вполне подходит для моего собрания. Помню отчетливо: мы еще посмеялись, что на сей раз даже само слово бред Павла Бреда. Впрочем, вслед за тем, в скобках, прибавлено было: Горгулов. Так поступают многие дилетанты: придумав себе псевдоним, долженствующий выразить некую авторскую сущность (подобно тому, как в старинной драматургии сущность героев выражалась их прозвищами - Милон, Стародум, Ворчалкина и т. д.), - тут же они означают и настоящую свою фамилию, вероятно, затем, чтоб богиня Славы впоследствии все-таки не ошиблась адресом.
Получив книжку Горгулова, я собирался написать зараз обо всей коллекции. Однако же, темы и книги более важные или злободневные меня отвлекали. Так я и не написал о Горгулове - вплоть до того дня, когда за словом последовало у него дело, когда поступок, столь же бессмысленный, как его писания, решил его жалкую участь, а нас всех поверг в скорбь и смущение.
Книжка в зеленой обложке лежит передо мной. На ее заглавном листе, наискось, с франтоватой небрежностью, сделан автограф - ловким, нарядным почерком самовлюбленного человека. Об "идеях", которые высказал (или лучше - выкрикнул) в своей книжке Горгулов, я уж теперь не стану говорить по существу. Во-первых, после процесса они стали общеизвестны; во-вторых - просто нелюбопытно разбираться еще раз в этой бессмысленной, экстатической мешанине, к тому же изложенной совершенно безграмотно (Гор-гулов слаб даже в простой орфографии); в-третьих - и это самое главное - горгуловская бессмыслица по происхождению и значению ничем не отличается от бессмыслиц, провозглашаемых (именно провозглашаемых - пышно, претенциозно и громогласно) в других сочинениях того же типа. Форма и содержание этих бредов, по существу, безразличны. Существенно в них только то, что, подобно бредам, известным психиатрии, они суть симптомы, свидетельствующие о наличии некой болезни. Но тут приходится всячески подчеркнуть, что на сей раз дело идет отнюдь не о психических недомоганиях. О, если бы дело шло просто о сумасшедших! К несчастью, эти творцы сумасшедшей литературы суть люди психически здоровые. Как и в Горгулове, в них поражена не психическая, а, если так можно выразиться, идейная организация. Разница колоссальная: нормальные психически, они болеют, так сказать, И хуже всего, и прискорбней всего, что это отнюдь не их индивидуальное несчастье. Точнее - что не только они в этом несчастье виноваты. В них только с особой силой сказался некий недуг нашей культуры. Совершенно трагично то, что в этих идейных уродствах, как в кривом зеркале, отразились отнюдь не худшие, а как раз лучшие, даже, может быть, драгоценнейшие свойства русской души, русского сознания. Однако то обстоятельство, что с искажениями такими нам приходится сталкиваться все чаще и чаще, что они становятся явлением очевидным и назойливым, - должно же заставить нас, наконец, обратить на них внимание. Великодушие и мудрость великого народа, среди которого мы живем, проявились в горгуловской истории замечательно. Те же великодушие и мудрость постепенно дадут нам возможность, разумеется, не забыть о ней, но все же ее залечить, как душевную рану. Политическая острота момента пройдет. Но горгуловщина как наше внутреннее дело, как болезнь нашей культуры не должна быть забыта. Напротив, о ней следует говорить, наконец, со всей прямотой, со всем мужеством, как бы нам это ни было тяжело и горько. Петром Великим Россия была "поднята на дыбы". Это парадоксальное и опасное состояние дало себя чувствовать тотчас, уже в XVIII столетии. На протяжении девятнадцатого оно породило в русской жизни ряд глубочайших противоречий, поставило перед русским сознанием ряд сложнейших, порою мучительнейших вопросов. Церковь, власть, народ, интеллигенция - все стало "вопросами". Стремление разрешить их не компромиссно, не практически, но в самом корне, в духе высшей правды и справедливости, стремление, характерное для русской души и само по себе прекрасное, - привело к тому, что все вопросы осложнились и углубились до чрезвычайности. Для русского человека они стали проклятыми. И чем проклятее они были, тем жгучее становилось в его душе стремление разрешить их не для себя только и не только в пределах российской надобности, но во всем их философском и религиозном объеме, во всем универсальном значении. Мучительно ища света себе, мы непременно хотели дать свет и выход и для всего мира. Именно из этого мучительства родилась идея русского мессианства: бессилие породило мечту о чудесной силе. В свою очередь, этому обстоятельству мы обязаны тем, что русская литература стала пророчественной по духу. Действительно, многими вспышками ее молнийного света озарена и Европа. Но тут же, отсюда же начинается и ее недуг.
Уже с середины прошлого века (с шестидесятых годов в особенности) умственно всколыхнулись новые слои русского общества, в культурном отношении средние и низшие. "Вопросы" проникли в самую толщу их - и подверглись бурному обсуждению, редко основанному на действительном понимании обсуждаемого. Философские импровизации стали страстью "русских мальчиков". "Легенда о Великом Инквизиторе" есть произведение гениальное и подлинно пророческое, - но не надо забывать, что за Ивана Карамазова его сочинил Достоевский. Подлинный Иван Карамазов философствовал, пожалуй, еще смелей и решительней по размаху, но и неизмеримо ниже по существу. Вслед за Иваном принялся философствовать Митя - опять же не Митя Достоевского, а Митя подлинный, тоже очень хороший, очень несчастный, но ведь и пьяный, и всячески заблудившийся, и, главное, - малокультурный человек. За Митей последовали другие персонажи - до бесов включительно. Российское философствование все выигрывало в размахе, не выигрывая в значительности.
исторической мясорубке, кромсавшей, перетиравшей его самого, пожелал он и лично во всем разобраться. Сложнейшие проблемы религии, философии, истории стали на митингах обсуждаться людьми, не имеющими о них понятия. Обсуждения велись тем более смело, что "вопросы" оказались отчасти не разрешенными вовсе, отчасти же разрешенными так тонко и сложно, что "ответы" были невразумительны для вопрошающих. Тогда-то идейная голь занялась переоценкой идейных ценностей. Пошло философствование повальное. С митингов, из трактиров оно перекинулось в литературу, заставляя жалеть об изобретении книгопечатания и без особого восхищения думать о свободе печати и слова. На проклятые вопросы в изобилии посыпались проклятые ответы. Так родилась горгуловщина - раньше Горгулова. От великой русской литературы она унаследовала лишь одну традицию - зато самую опасную: по прозрению, по наитию судить о предметах первейшей важности.
Никакого отпора этой волне идейного самоуправства и интеллектуального бесчинства оказано не было. Куда там! Профессора, поэты, философы, движимые то сентиментальным народничеством и окаянною верою в гениального самородка, то боязнью что-то упустить, от чего-то отстать, считали долгом "чутко прислушиваться" к любой ереси, к любой ерунде, исходящей из "недр" и "масс". Творчество Хлебниковых и Маяковских, этих ранних Горгуловых, гутировалось и изучалось - оно гутируется и изучается до сих пор. Кретин и хам получили право кликушествовать там, где некогда пророчествовали люди, которых самые имена не могу назвать рядом с этими именами. За крупными кретинами и страшными горланами шли другие - только помельче. Они очутились и в эмиграции.
Я долго думать-то не стану,
Исторью мира напишу, -
пищит Колосовский-Пушкин. Ни трудностей, ни авторитетов для этих людей не существует. Ни познаний, ни умения они не имеют и иметь решительно не желают, ибо гордятся своей гениальною интуицией.
Без нот мы поем! -
с гордостью восклицает Горгулов. Для этих людей невежество - как бы гарантия против шествования избитыми путями: избитых путей они боятся пуще огня. Они даже требуют преклонения перед ихнею дикостью:
Лесись, лесье!
Дичись, зверье!
. . . . . . . . . .
У людья - Кавказ.
У дичья - как раз:
Ни грехов, ни людей,
И лишь в дикости Лес
От Начала по днесь,
Не зная культуры, не зная людья,
Он блюдет лишь законы дичья...
&n bsp; (Горгулов)
Мыслить критически эти люди не только не в состоянии, но и не желают. Любая идея, только бы она была достаточно крайняя, резкая, даже отчаянная, родившаяся в их косматых мозгах или случайно туда занесенная извне, тотчас усваивается ими как непреложная истина, затем уродуется, обрастает вздором, переплетается с обрывками других идей и становится идеей навязчивой. Тяжело сказать это - но, кажется, горгуловская "идея" наполовину вышла из блоковских "Скифов". Если бы Блок дожил до Горгулова, он, может быть, заболел бы от стыда и горя.
В эмиграции нет, конечно, людей, разделяющих несчастную "идею" Павла Горгулова. В этом отношении мы можем от него отмежеваться со спокойною совестью. Но от горгуловщины как метода мысли и творчества нам отмежеваться труднее. Горгуловы печатаются в наших журналах, заседают в редакциях, выступают в литературных собраниях. Мы их читаем, мы с ними беседуем на равной ноге, мы пишем статьи об их творчестве. Об одном маленьком Горгулове некий прославленный писатель воскликнул с восторгом: "У него в голове священная каша!"
С этой мечтой о каше, которая на поверку оказывается отнюдь не священной, пора покончить раз навсегда. Надо поменьше и поосторожней пророчествовать самим, чтобы не плодить пророчества идиотские и поступки страшные. Публичные сборища, в которых каждый олух и каждый неуч, заплатив три франка "на покрытие расходов", может участвовать в обсуждении "последних тайн" и в пророчествованиях апокалипсического размаха, - такие сборища нам решительно вредны. Они нам в умственном смысле не по карману. Нам нужней и доступней - школы грамотности, "эмигркульты" - подобие пролеткультов. Надо учить невежд элементарным вещам и внушать им идеи старые и простейшие, а не надеяться (впрочем, довольно лицемерно и демагогически), будто они помогут нам высидеть идеи новейшие и сложнейшие. Людей, к тому вовсе не подготовленных, не следует призывать к построению новых, мистических градов - полезнее и честнее будет, ежели мы их сперва научим прилично вести себя в граде старом - к примеру сказать, в Париже.
О горгуловщине . - В. 1932. 11 августа.
О замысле этой статьи Ходасевич упоминал в рецензии на шестую книгу "Чисел" в связи с помещенной там критической прозой С. И. Шаршуна: "Боже мой, что за жалкая мешанина из чужих мыслей (точнее - фраз), принятых на веру, плохо усвоенных, не согласованных друг с другом и выпаливаемых косноязычно. Неспособность к усвоению чужих мыслей, неуважение к прошлому как следствие неосведомленности о нем, соединенное с ребяческой погоней за новизной и с варварской убежденностью в гениальности собственной интуиции, лежат в основе подобных импровизаций, с кондачка разрешающих важные проблемы искусства, философии, даже религии, претендующих выразить "дух времени" и выражающих лишь [их] недомыслие автором. Со временем, после процесса Горгулова, я В. 1932. 7 июля). 6 мая 1932 г. русский эмигрант, врач по образованию, Павел Тимофеевич Горгулов (1895-1932) стрелял во французского президента Поля Думера и смертельно ранил его. В ходе расследования выяснилось, что Горгулов, приехавший в Париж из Праги, пытался образовать собственную "партию зеленых" (для чего связывался с крестьянской партией "Великая Русь"), а также что убийство Думера должно было стать началом целой серии политических террористических актов. Предположения о психической невменяемости Горгулова были отклонены, и вскоре после процесса он был казнен. Кроме политической деятельности Горгулов интересовался и литературной (под псевдонимом П. Бред выпустил повесть "Даль" (Берлин, 1925), незадолго до убийства Думера заключил договор на издание в немецком переводе своей книги "Роман казака"). Осенью 1931 г. он выступал в "Союзе молодых поэтов" с чтением поэмы "О диком сибирском коте Мур-Муре и Скифе". "Он утверждал какую-то новую поэтическую группу - нечто вроде футуризма и натурализма вместе. Стихи его напоминали Маяковского и футуристов" (Г.Горгулов в Союзе молодых поэтов // В. 1932. 8 мая; см. также: Горгулов-поэт // ПН. 1932. 7 мая). Ср. в мемуарах В. С. Яновского характерную для монпарнасских настроений романтическую оценку поступка Горгулова: "Бывало, слоняясь по историческим фобургам, мы старались понять, как чувствовали себя "аристо", когда их везли по Парижу к гильотине. И вот случилось: член парижского объединения писателей и поэтов всходит на высокие мостки. Карьера противоположная, но по блеску почти равная карьере Сирина-Набокова <...> (Яновский. С. 23, 24). Оценивая политический и общественный смысл события 6 мая, Г. П. Федотов писал: "Каков же этот горгуловский идейный комплекс, который имеет значение и для нас? В его косноязычии явно слышатся два основных звука: антибольшевистский активизм и антиевропейский национализм. Оголенные, освобожденные от всякой политической оглядки и от контроля рассудка, они вооружили руку убийцы. Сами по себе и активизм, и национализм русской эмиграции достойны уважения. Но в бессилии неудач, в горечи поражений они принимают нередко патологические формы. <...> это преступление осветило темные углы и закоулки русской души. <...> Надо следить за своим душевным и духовным здоровьем, бороться с безумием, подстерегающем людей, слишком долго и безнадежно страдавших" (Выстрел Горгулова // Новый Град. 1932. No 4. С. 5, 7). См. также: Ильин И. А. Смысл события // В.
С. 227. ...коллекция литературных... бредов... - О поэтическом "паноптикуме", который собирал Ходасевич, вспоминал Н. Я. Рощин (Рощин Н. Моя тетрадь // Честный слон. 1945. 14 апреля; см. также: Шаховская Зинаида. Отражения. С. 186-187; Терапиано Ю. К. Встречи. С. 108-111). О книгах из этой коллекции Ходасевич писал позже в статьях "Ниже нуля" (В. (В. 1938. 10 июня).
...творения человека... глубоко невежественного. - Имеется в виду Алексей Васильевич Посажный (1882-1964) - автор многочисленных стихотворных сборников, объединенных под названием "Легион", а также прозаических книг "Рассказы черного гусара" (см. о нем в кн.: Эренбург И. Г. Затянувшаяся развязка. М., 1934. С. 166-171). Далее Ходасевич упоминает стихотворения из кн.: Посjной. Песнi машiны. Стiхi. Легiон седьмой. 1924-1926. Париж ("Московский марш (Полутоварищу Милюкову с глубоким неуважением)", "Сантимнику и лягушатнику Рено", "Царь-Дура (Марине Цветаевой)").
Павел Николаевич (1859-1943) - один из руководителей партии кадетов, член Государственной думы, в 1917 г. - министр Временного правительства. В эмиграции - главный редактор газеты "Последние новости" (1920-1940), а также конкурента "Современных записок" - журнала "Русские записки" (1937- 1939).
Другой бредовой автор... вообразил он себя новым воплощением Пушкина... - Имеется в виду Виктор Колосовский-Пушкин, автор книги "Моя лирика о Пушкине" (Белград, 1929); позже отказался от своей "первой" фамилии и книгу стихов "Наука и современный человек" выпустил под именем Виктор Пушкин (Ходасевич писал об этой книге в статье "Двадцать два". - В. 1938. 10 июня).
- Известный шахматист и переводчик Савелий Григорьевич Тартаковер (1887-1954) выпустил книгу "Антология лунных поэтов. Перевел с лунных наречий С. Ревокатрат" (Париж, 1928); см. об этой книге: "Письма о русской поэзии" Владимира Набокова. С. 103-104.
О Владимире Алексеевиче Смоленском см. в коммент. к статье "Наедине".
- После события 6 мая русские эмигранты во Франции ожидали ответных мер со стороны французского правительства и значительного ухудшения своего юридического положения, однако этого не произошло. Ср. в дневнике Г. Н. Кузнецовой запись от 5 июля 1932 г. разговора с И. И. Фондаминским-Бунаковым: "Говорил, что для нас будет плохо, если Горгулова казнят. <...> если его казнят, значит, не примут во внимание всего того, что объясняет его преступление: большевизма, эмиграции, психики некультурного запутавшегося человека и т.д. Тогда, значит, наша трагедия не служит смягчающим обстоятельством в глазах Европы" (Кузнецова Г. Н. Грасский дневник. С. 265-266; см. также запись от 28 июля 1932 г.: "Один из докторов-экспертов сказал на суде: "Впечатление сумасшедшего от подсудимого объясняется его национальностью"". - Там же. С. 272).