• Приглашаем посетить наш сайт
    Маркетплейс (market.find-info.ru)
  • О новых стихах (Мандельштам, Шершеневич, Садовской, Большаков, Адамович, Липскеров, Рыковский, Бальмонт, Г. Иванов, Петровский, Ашукин, Брюсов)


    Владислав Ходасевич

    О новых стихах

    I

    (О. МАНДЕЛЬШТАМ. Камень. К-во "Гиперборей". Петр. 1916. Стр. 86. Ц. 1 р. 25 к. - БОРИС САДОВСКОЙ. Полдень. Собрание стихов. 1905-1914. К-во "Лукоморье". Петр. 1915. Стр. 297. Ц. 1 р. 50 к. - ВАДИМ ШЕРШЕНЕВИЧ. Автомобилья поступь. Лирика (1913-1915). Изд. "Плеяды". М. 1916. Стр. 86. Ц. 1 р. 25 к. - Его же. Быстрь. Монологическая драма. Изд. "Плеяды". М. 1916. Стр. 40. Ц. 1 р.)

    Хорошо ли это, плохо ли, - вопрос другой: но приходится признать, что после смерти Лермонтова центральное место в русской поэзии окончательно заняла лирика. Даже у наиболее значительных поэтов после-лермонтовской поры эпос и драма в подавляющем большинстве случаев уступают лирике и количественно, и качественно. Фет и Тютчев - примеры наиболее выразительные: всем известно, насколько поэмы Фета слабее его же лирики; что касается Тютчева, то он просто прошел мимо эпоса, вовсе не испробовав своих сил в этой области. К ныне переживаемым дням преобладание лирики достигло, кажется, высшей степени. По некоторым данным можно предполагать, что в недалеком будущем положение дел начнет изменяться, но сейчас оно, несомненно, таково. Из авторов, перечисленных в подзаголовке этой статьи, г. Шершеневич является представителем самого молодого течения русской поэзии. Его "монологическая драма" - в действительности чистейшая лирика, так как состоит из ряда лирических монологов, объединенных местом и временем, но не действием. Именно поэтому она вовсе и не "драма". Другой из названных авторов, г. Садовской, издал в 1914 году книгу поэм, с очевидностью доказавшую, что стихотворный эпос - не его область. Третий поэт, г. Мандельштам, если не ошибаемся, никогда и не посягал за пределы лирики.

    Все три автора, таким образом, достаточно выявили свою склонность к лирике. Но благосклонна ли к ним Муза поэзии лирической?

    Книга Бориса Садовского подводит итог его десятилетней поэтической работы. В ней отчетливо выразились и положительные, и отрицательные стороны его поэзии. К первым прежде всего следует отнести внутреннее благородство стихов Садовского, их близость к лучшим традициям русской поэзии. Достаточно уверенный в технике стиха, Садовской никогда не банален и никогда не вычурен. Но, искусно избегая этих двух опасностей, Садовской тем самым создает третью, которой уже избежать не в силах: в стихах его нет и тени художественного почина, как почти нет попыток сказать новое и по-новому. Поэтическая традиция - его надежная крепость. Гордый ее неприступностью, он, кажется, глубоко презирает все окружающее и не "унижается" до вылазок. Но такое отсиживание столько же отстраняет от него опасность поражения, как и возможность победы. Быть может, от этого, как, вероятно, и от душевного склада Садовского, лирика его лишена остроты и трепета, которые бы заставили читателя жить вместе с поэтом. От нее веет холодком. Кристально чист ключ поэзии Садовского, но утолит ли он чью-нибудь жажду? Не знаю.

    Осипу Мандельштаму, видимо, нравится холодная и размеренная чеканка строк. Движение его стиха замедленно и спокойно. Однако порой из-под нарочитой сдержанности прорывается в его поэзии пафос, которому хочется верить хотя бы за то, что поэт старался (или сумел сделать вид, что старался) его скрыть. К сожалению, наиболее серьезные из его пьес, как "Silentium", "Я так же беден", "Образ твой, мучительный и зыбкий", помечены более ранними годами; в позднейших стихотворениях г. Мандельштама маска петроградского сноба слишком скрывает лицо поэта; его отлично сделанные стихи становятся досадно комическими, когда за их "прекрасными" словами кроется глубоко ничтожное содержание:

    Кто, смиривший грубый пыл,

    Облеченный в снег альпийский,

    С резвой девушкой вступил

    В поединок олимпийский?

    Ну, право, стоило ли тревожить вершины для того только, чтобы описать дачников, играющих в теннис? Думается, г. Мандельштам имеет возможность оставить подобные упражнения ради поэзии более значительной.

    примкнул к так называемому футуризму. Последний, как известно, хоть и очень непоследовательно, но все же ведет "борьбу с содержанием", признавая форму единственной целью поэзии. Принципиальная неприемлемость такой позиции выяснялась уже неоднократно с разных точек зрения, и возвращаться к ней мы не станем. Скажем только, что г. Шершеневичу плохо удается лишить свои стихи содержания. В лучшем случае он затемняет смысл, что далеко не одно и то же. Но если не всегда легко расшифровываются целые пьесы г. Шершеневича, то отдельные его строки сплошь и рядом звучат как афоризмы, которые мало-помалу очерчивают даже основные мотивы поэзии молодого автора. Этих мотивов два: суеверный ужас перед городом и негодование на окружающую действительность. Глубоко не новые сами по себе, они, однако, дают иногда г. Шершеневичу повод блеснуть удачным образом или замысловатым созвучием, как и резануть ухо нестерпимой безвкусицей. Много, конечно, и в "Быстри", и в "Поступи" желания эпатировать, но к футуристическому эпатажу мы так привыкли, что были бы куда больше поражены, если бы его не было у г. Шершеневича. Нам, впрочем, кажется, что и в футуризме Шершеневич - только гость, что со временем он будет вспоминать "свой" футуризм как один из экспериментов - не более. Быть может, этот эксперимент даже принесет ему известную пользу к тому времени, когда Шершеневич поймет, что "город" совсем уже не так страшен для человека, который вместо того, чтобы вести борьбу с содержанием в поэзии, старается углубить и расширить содержание собственной души своей. Сердечно желаем, чтобы такое время настало. Тогда г. Шершеневич перестанет испытывать священный трепет перед чичкинским автомобилем (одним из персонажей его драмы) и не будет смеяться над приват-доцентом, составляющим "примечания к опискам Пушкина".

    II

    (КОНСТ. БОЛЬШАКОВ. Поэма событий. Кн-во "Пета". М. 1916. Стр. 16. Ц. 50 к. ГЕОРГИЙ АДАМОВИЧ. Облака. Стихи. Изд. "Гиперборей". Петр. 1916. Стр. 40. Ц. 1 р. КОНСТАНТИН ЛИПСКЕРОВ. Песок и розы. Кн-во "Альциона". М. 1916. Стр. 92. Ц. 1 р. 25 к. НИКОЛАЙ РЫКОВСКИЙ. Черное кружево. Стихи. Изд. "Виноградье". М. 1916. Стр. 123. Ц. 1 р. 25 к.)

    Из четырех книг, о которых предстоит говорить, только одна не может быть названа первой: это - "Поэма событий" К. Большакова. Но автор ее так молод, дарование его еще настолько не сформировано, что не только о "Поэме событий", но, думается, и о следующей книге его придется говорить как о первой.

    Беда г. Большакова в том, что он футурист. Справедливость требует упомянуть, что он был одним из начинателей этого движения в России и, так сказать, родился футуристом, а не сделался им. Никто не сможет упрекнуть г. Большакова в том, что он примкнул к футуризму ради моды (а мода была: что греха таить?) и стал писать по общедоступному футуристическому шаблону. Нет, он сам был одним из создателей этого шаблона. Но, конечно, стихи его оттого не хуже и не лучше, чем они суть. Футуристическая "noblesse" обязывает молодого автора то без всякой нужды так запутать фразу, что не скоро отыщешь в ней подлежащее и сказуемое, то написать целую строку ради головоломной рифмы, то среди самых простых признаний спохватиться, что ведь он урбанист, и начать громоздить небоскребы на трубы, моторы на тротуары и т.д. Но за всеми футуристическими ненужностями г. Большакова угадывается то, что не дано другим его товарищам по "школе": поэтический склад души и неподдельный лиризм, который откроется тому, кто не поленится разгадать футуристический шифр этой книжечки. Г. Большаков сумел сделать так, что в смутных стихах "Поэмы событий", лирически отражающей один эпизод текущей войны, звучат настоящее горе и настоящая нежность. Хотелось бы надеяться, что со временем он будет писать не футуристические, а просто хорошие стихи. Но столько надежд не сбылось в последние годы, что я с крайней робостью высказываю и эту.

    Стихи г. Адамовича отмечены целым рядом влияний, почти обязательных для поэтов "Гиперборея", особенно влиянием А. Ахматовой, а через нее - Иннокентия Анненского и - дальше - Верлена. Также есть в них кое-что от Блока, кое-что от Андрея Белого (склонность к безударным вторым стопам в четырехстопном ямбе). Поэтому говорить о г. Адамовиче значило бы пока говорить об его учителях, что не входит в нашу задачу. Но ученик г. Адамович хороший: у него есть вкус, есть желание быть самостоятельным, хотя до оригинальничанья он не опускается. Только стихи его как-то ленивы, бескровны, и иногда кажется, что ему не очень хотелось писать их.

    К. Липскеров - поэт, неизмеримо более определившийся, чем оба предыдущие. Его стихи уверенны, задачи ясны. Он мало заботится о том, чтобы сказать свое слово в области формы, но приемами, выработанными задолго до него, пользуется умело. Сонеты его закончены, цельны, он умеет достигать равновесия между первыми восьмью и заключительными шестью стихами, что удается далеко не всякому. Его восьмистишия (точнее - триолеты, писанные трехдольными стопами) отличаются той же законченностью. Он любит Восток и в особенности Туркестан. У него зоркий глаз и любовь к вещам, умение их видеть и осязать. Внутренним содержанием своим стихи его обязаны мудрости восточной, старой, спокойной. Они полновесны, медлительны, важны, и мы не обидим автора, если скажем, что они похожи на излюбленных им верблюдов:

    Который век, покорные подпругам,

    Вы, словно дни, идете друг за другом?

    И нет костям белеющим конца.

    Плывущие виденья постоянства!

    Минут земных и вечности Творца.

    И вот, если за что хочется упрекнуть г. Липскерова, это за то, что он не подчиняет себе окружающий мир волею художника, а мир этот подчиняет его; за то, что, приехав в Туркестан, поэт не сделал из него "своей страны", не превратил в "Туркестан Липскерова", а, наоборот, сам постарался сделаться как можно более "туркестанским" поэтом, однако же пишущим сонеты классическим пятистопным ямбом с цезурой на второй стопе... Но как бы то ни было, стихи К. Липскерова - очень хорошие стихи.

    Г. Рыковский с большой галантерейностью носит пестрый галстучек дешевого модерна. С "маленькой королевой" обхождение у него "на тонкой деликатности", под Северянина:

    Для вас оцветочена мраморная арка

    И тысячи звонких скрипок играют и справа, и слева.

    Когда вы покажетесь на аллее парка,

    Скажу вам, как рыцарь: здравствуйте, маленькая королева!

    Препровождение времени - самое изысканное:

    Склонясь к моей креолке (!),

    Стою у голубых аркад...

    Или:

    Мы вышли из кафе. Медлили на бульваре,

    Потом, как паж, вас провожал домой.

    А дальше... Дальше ночь в зеленом будуаре

    И знойных тел насмешка над зимой (!).

    С тех пор я часто пью в кофейнях мира кофе

    И вас ищу до розовой зари...

    Хорошо жить в "кофейнях мира"! "Кеятры, собаки тебе танцуют", как говаривал старик Осип... Но еще не беда, пока г. Рыковский веселится со своими "менадами-оргистками". Плохо, когда он бывает серьезен:

    Мои вечерние молитвы

    Но станете ль, как я, молить вы

    О Иисусовом гвозде?

    А через несколько страниц:

    Вы мне подарили гранатовые четки

    С серебряным Распятьем.

    И были ваши глаза серафически кротки,

    Как девы перед причастьем.

    Ведь это уж не только пошло...

    III

    (К. Д. БАЛЬМОНТ. Ясень. Видение древа. М. 1916. Изд. К. Ф. Некрасова. Стр. 238. Ц. 2 р. - ГЕОРГИЙ ИВАНОВ. Вереск. Вторая книга стихов. К-во "Альциона". Москва-Петроград. 1916. Стр. 103. Ц. 1 р. 25 к. - П. Н. ПЕТРОВСКИЙ. Невольные песни. 1885-1915. К-во "Жатва". М. 1916. Стр. 133. Ц. 1 р. 25 к. - НИКОЛАЙ АШУКИН. Скитания. Вторая книга стихов. Изд. К. Ф. Некрасова. М. 1916. Стр. 82. Ц. 75 к.)

    Я вспоминаю прозрачную весну 1902 года. В те дни Бальмонт писал "Будем как солнце" - и не знал и не

    мог знать, что в удушливых классах 3-й московской гимназии два мальчика: Гофман Виктор и Ходасевич Владислав - читают и перечитывают, и вновь читают и перечитывают всеми правдами и неправдами раздобытые корректуры скорпионовских "Северных Цветов". Вот впервые оттиснутый "Художник-дьявол", вот "Хочу быть дерзким", которому еще только предстоит стать пресловутым, вот "Восхваление Луны", подписанное псевдонимом: Лионель.

    своего превосходства, говорит мне: "Я познакомился с Валерием Брюсовым". Ах, счастливец!

    На большой перемене хожу по двору и все повторяю:

    Наша царица вечно меняется,

    Будем слагать переменные строки,

    Славя ее...

    Только ли про луну это? Нет, тут "про все":

    Наша царица вечно меняется...

    И несколько лет прошли для меня "под знаком Бальмонта".

    С тех пор Бальмонт написал много книг. Он радовал и огорчал, восхищал и сердил. Но, как о первой любви, мне трудно о нем говорить спокойно и "беспристрастно". И еще труднее - в краткой заметке говорить о творчестве, не всегда равноценном, не всегда одинаково счастливом, но бесконечно цельном, спаянном глубочайшим внутренним единством, каково творчество Бальмонта. Если о творчестве каждого поэта, из скольких бы сборников оно ни слагалось, можно говорить как об одной книге, то по отношению к Бальмонту это, кажется, необходимо. Бальмонт из своей поэзии создал настолько обособленный и внутренне закономерный мир, что оценка каждой частности этого мира должна быть подчинена оценке общей, которая, может быть, еще преждевременна. Поэтому вряд ли есть смысл отмечать, например, наиболее или наименее удачные страницы "Ясеня"... Время частичных оценок для Бальмонта прошло. Его поэзия стала частью той действительности, в которой мы живем, она входит в тот воздух, которым мы дышим. Мир без Бальмонта был бы для нас неполон. Бальмонт стал частью не только моей биографии, но и вашей, читатель, - даже в том случае, если вы думаете, что поэзия не играет в вашей жизни большой роли.

    Если все-таки нужно сравнивать "Ясень" с последними из предыдущих книг Бальмонта, то здесь с удовольствием можно отметить возвращение некоторых давнишних мотивов его поэзии. Здесь кое-что, не будучи перепевом, напоминает "Только любовь", даже "Фейные сказки". Так, очаровательно-музыкальное стихотворение "Тии-вит" должно, конечно, войти во все детские хрестоматии.

    Начав с воспоминаний, трудно удержаться от сравнения. Конечно, было бы просто нелепо сравнивать такие несоизмеримые величины, как Бальмонт и молодой поэт Георгий Иванов. Но вот что невольно приходит в голову: когда Бальмонту было столько лет, и житейски, и литературно, сколько ныне Георгию Иванову, стихи его были куда неопытнее, беспомощнее. Если угодно, они и сейчас гораздо беднее обставлены. У Георгия Иванова, кажется, не пропадает даром ни одна буква; каждый стих, каждый слог обдуман и обработан. Тут остроумно сыграл молодой поэт на умении описывать вещи; тут апеллирует он к антикварным склонностям читателя; тут блеснул он осведомленностью в живописи, помянув художника, в меру забытого и потому в меру модного; тут удачным намеком заставил вспомнить о Пушкине; где надо - показался изысканно-томным, жеманным, потом задумчивым, потом капризным, а вот он уже классик и академик. И все это с большим вкусом приправлено где аллитерацией, где неслыханной рифмой, где кокетливо-небрежным ассонансом: куда что идет, где что к месту - это все Георгий Иванов знает отлично. Он меняет костюмы и маски с такой быстротой и ловкостью, что сам Фреголи ему позавидовал бы. Но, в конце концов, до всего этого ему нет никакого дела. Его поэзия загромождена неодушевленными предметами и по существу бездушна даже там, где сентиментальна.

    Таких поэтов, как Георгий Иванов, за последние годы мелькнуло много. Напрасно зовут их парнасцами. "Парнас" тут ни при чем: это - совершенно самостоятельное, русское, даже, точнее, - "петроградское". Это - одна из отраслей русского прикладного искусства начала XX века. Это не искусство, а художественная промышленность (беру слово в его благородном значении). Стихи, подобные стихам г. Иванова, могут и должны служить одной из деталей квартирной, например, обстановки. Это красиво, недорого и удобно. Это надо бы назвать "индустризмом", что ли...

    Г. Иванов умеет писать стихи. Но поэтом он станет вряд ли. Разве только если случится с ним какая-нибудь большая житейская катастрофа, добрая встряска, вроде большого и настоящего горя, несчастия. Собственно, только этого и надо ему пожелать.

    "Невольные песни" П. Н. Петровского - плод тридцатилетней работы. Разные времена и всякие влияния оставили след свой на этой работе. Чувствуется в ней и веяние своеобразной безвкусицы восьмидесятых годов, и большая, нежная любовь к Фету, и отголоски Верлена, и позднейшие наслоения, наложенные русскими модернистами, в частности Бальмонтом. Поэзия г. Петровского не ярка, но задушевна, мне бы хотелось сказать - честна. Мотивы сердечных чувств удаются г. Петровскому больше, нежели, например, раздумия. Его стихотворные характеристики Чехова, Пушкина, Тютчева полны общих мест. Зато в книге есть очень недурные лирические пьесы, как, например, "Тоска" или "Весеннее", с его изящными первыми стихами:

    Опять нам сердца промахи

    Внушает соловей...

    Однако есть в сборнике и непростительно слабые вещи, вроде первой из "Лунных мелодий" или "Песенки".

    "Скитания", вторая книга стихов Николая Ашукина, очень похожа на первую книжечку этого автора, вышедшую еще в самом начале 1914 года. Она вполне прилична и безнадежно скучна. Кажется, будто она состоит из реминисценций, будто когда-то, где-то мы уже давно читали ее. Вот "в небе вечернем опять зажигают давнего счастья звезду"; вот "синеют мягко тени. Вечер близок"; вот "окна синеют рассветом, где-то кричат петухи"... Кто его знает, откуда это? Это из стихов вообще. Пишут другие, пишет и г. Ашукин. Но почему-то он видит и чувствует как раз то, что уже давно сотни раз перевидано и перечувствовано точно так же. Это уныло. Любит г. Ашукин русскую природу, хороший, должно быть, он человек, но совсем неталантливый. Он примыкает к той группе робких и умеренных эпигонов символизма, которая давно уже составилась из всевозможных Стражевых, Сухотиных, Поярковых и т.д. Будущий историк станет по этим поэтам изучать слабые места символизма.

    (ВАЛЕРИЙ БРЮСОВ. Семь цветов радуги. Стихи 1912-1915 гг. Изд. К. Ф. Некрасова. М. 1916. Стр. 247. Ц. 2 р.)

    Мне уже случалось подчеркивать, что любовь к литературе, к словесности, та самая, за которую так любит упрекать Брюсова обывательски-дилетантская критика, в действительности является одним из прекраснейших свойств его музы. Моменты творчества для него самые острые, самые достопамятные в жизни. Жить значит для него: быть поэтом. Тому назад двадцать лет, в одной из юношеских своих книг, в довольно несовершенных, но чрезвычайно выразительных "предсмертных стихах", он сетовал:

    Теперь не жизни жаль, где я изведал всё:

    Я осмеял борьбу, давно отвергнул чувства, -

    Нет, мне не жизни жаль, где я изведал всё.

    Но вы, мечты мои! Провиденья искусства!

    Ряды замысленных и не свершенных дел!

    Вы, вы, мечты мои, провиденья искусства!

    Как горько умирать, не кончив, что хотел,

    Едва найдя свой путь к восторгам идеала! -

    О, горько умирать, не кончив, что хотел...

    Так много думано, исполнено так мало!

    Но эти строки только казались ему предсмертными и последними; в действительности они были одними из первых. Теперь, оглядываясь на пройденный путь, поэт, вероятно, вспомнил о них, когда захотел подвести как бы итог своей жизни:

    Об чем же мне жалеть на этом бедном свете?

    Иду без трепета и без тревог стою.

    Взмахни своей косой, ты, старая! Быть может,

    В час роковой меня твой голос не встревожит:

    Довольно думано! Довольно свершено!

    Молодому Брюсову, еще не свершившему поэтического своего подвига, было горько умирать, "не кончив, что хотел". Но жизни, где он, как ему юношески казалось, "изведал все", ему не было жаль. Теперь, когда "довольно свершено", он не знает, о чем ему жалеть "на этом бедном свете". Мир для него беднеет, как только оказывается, что главное дело сделано.

    Но так думает Брюсов-поэт. Человек идет в нем по пути, быть может, совершенно обратному. В те годы, когда поэту казалось горько расстаться с миром, человек "уходил в страну молчанья и могил"; земля была для него "ничтожна"; лишь греза ему создавала "мир идеальной природы". Теперь, когда "в ряд дорогих имен" он "имя новое вписал", свое, когда он почти готов "отрешить вола усталого от плуга", - Брюсов заканчивает предисловие к своей книге такими словами: "Останемся и пребудем верными любовниками Земли, ее красоты, ее неисчерпаемой жизненности..." И не поэт, но человек-Брюсов радуется всем "семи цветам радуги", человек становится небывало жадным до жизни: ведь книга должна была называться "Sed non satiatus", "Всё же еще не пресыщенный".

    Может быть, лишь теперь Брюсов раскрепощает в себе человека, "только" человека, "из плоти и из крови", того, который доныне в его творчестве был подчинен поэту и в "идеальной природе", созданной грезой, жил не так, как хотел и мог, а так, как должен был жить в суровом подвиге поэтического служения. Как Петербург - "самый умышленный город" в России, так Брюсов был среди нас самый умышленный человек. Как по манию царя город вознесся "из тьмы лесов, из топи блат", так из заветной брюсовской Повседневности встал по воле поэта не совсем настоящий, "идеальный" Брюсов, такой, каким он представлен на Врубелевом портрете, - каким описал его Андрей Белый:

    Застывший маг, сложивший руки, -

    и в другом месте:

    Бледный оборотень, дух...

    Я хотел бы, чтобы такой день как можно дольше не наступал, но все-таки такой день однажды настанет: явится биограф Брюсова. И думаю, что этому исследователю во что бы то ни стало придется считаться с намеченным различием между идеальным, умышленным Брюсовым и Брюсовым, жившим в нашей действительности. Может быть, именно в связи с этим различием и будет вскрыта трагедия его творчества. И для такой работы богатый материал даст его последняя книга - "Семь цветов радуги".

    Тут-то и заключено основное достоинство книги. Ее не смешаешь с другими сборниками того же поэта. Если и нет в ней большой внешней новизны (хотя некоторые новые в творчестве Брюсова приемы можно бы указать и здесь), то все же значительным этапом в его поэтической и личной жизни она является. Заметить этот этап - дело читательской зоркости. И не напрасно потеряет время тот, кто над этой книгой задумается о том, что и как будет писать Брюсов впоследствии. Мало ли хотя бы этого? Мало ли того, что в наши дни, в эпоху поэтов, исписывающихся на десятом стихотворении, автор восьмого тома стихов заставляет с напряженным интересом ждать девятого? Поистине, кроме того, что он сделал, Брюсов может служить еще и высоким примером поэтической стойкости.

    КОММЕНТАРИИ

    О новых стихах . - Такой раздел вел Ходасевич в 1916 г. в УР.

    "Я ушел из "Русских Ведомостей", где занимаются литературой, когда есть свободное время, - сообщал он Садовскому 26 февраля 1916 г. - Ушел, ибо "Утро России" меня сманило. Теперь ведаю там критику стихов самодержавно и в очередь с Брюсовым пишу о театре" (Письма Садовскому. С.

    I . УР. 1916. 30 января.

    С. 454. Мандельштам Осип Эмильевич (1891-1938) - поэт, прозаик, критик. Совершенно иную интерпретацию стихов, названных Ходасевичем, дали Пяст и Гумилев в рецензиях на 2-е изд. "Камня". В. Пяст писал: "Нас пленяют, однако, едва ли не более всего незатейливые гротески О. Мандельштама вроде "Кинематографа", "Тенниса", "Аббата", "Домби и сын" <...> В них везде живая изобразительность языка, живое проникновение в эстетическую сущность изображаемого с легким юмором прозаического, будничного предмета" (День. 1916.21 января). Он же отметил "футуристичность" стихов Мандельштама. Ср. с рец. Гумилева: "Его вдохновителями были только русский язык <...> да его собственная видящая, слышащая, осязающая, вечно бессонная мысль. Эта мысль напоминает мне пальцы ремингтонистки, так быстро летает она по самым разнородным образам, самым причудливым ощущениям, выводя увлекательную повесть развивающегося духа. Все для него чисто, все предлог для стихотворения: и прочитанная книга, содержание которой он по-своему пересказывает ("Домби и сын"), и лубочный романтизм кинематографических пьес ("Кинематограф"), <...> дачный теннис и т.д. и т.д." (Аполлон. 1916. No 1. С. 30, 31).

    Шершеневич Вадим Габриэлевич (1893-1942) - поэт, переводчик, теоретик футуризма. Ходасевич рецензировал его кн. стихов "Carmina" (ГМ. 1913. 7 марта), отметив несамостоятельность, использование символических клише. Верным оказался его прогноз, что футуризм - один из экспериментов поэта: вскоре Шершеневич присоединился к имажинистам. Рецензируя СД Ходасевича, В. Шершеневич (псевд.: В. Гальский), в свою очередь, требовал от него "большей самостоятельности" и уверял, что автор - урбанист: "...его стихи и слова преломлены на грани города, но не города проспектов, Кузнецкого или Тверской, а той провинциальной Москвы, которая угнездилась в тихих переулках" (Свободный журнал. 1914. No 11. С. 135). "Владиславу Ходасевичу" посвятил В. Шершеневич ст-ние "Вечер был ужасно туберозов..." (в кн.: Автомобилья поступь. М.: Плеяды, 1916. С. 37).

    II . УР. 1916. 5 марта.

    С. 457. ...только одна не может быть названа первой... - Два сборника Константина Аристарховича Большакова (октябрь 1915 г.).

    К. Большаков примыкал к футуристическим группировкам: "Мезонин поэзии", "Гилея", "Центрифуга". Пройдя через две войны (первую мировую и гражданскую), он перестал писать стихи, переключившись на прозу. Между тем Б. Пастернак ценил его как "истинного лирика". В 1916 г. он писал С. Боброву о Большакове: "он несомненный лирик", отмечая в том же письме некоторую искусственность его произведений, как если бы автор сочинял "пародию на современность" (Встречи с прошлым. М., 1982. Вып. 4. С. 149).

    Адамович Георгий Викторович (1892-1972) - поэт, критик, участник (в ту пору) 1-го "Цеха поэтов" и журнала "Гиперборей". Ходасевич вслед за Гумилевым одним из первых откликнулся на книгу "Облака". Но Гумилев, отметив в рецензии, что Адамович - поэт "во многом неустановившийся", расслышал в его стихах "звук дребезжащей струны - лучшее, что есть в стихах Адамовича, и самое самостоятельное" (Аполлон. 1916. No 1). Возможно, со временем и Ходасевич оценил этот "звук", как можно предположить по письму Г. В. Адамовича к Ю. П. Иваску от 29 января 1953 г. Давая разрешение поместить свое ст-ние "Из голубого океана..." в антологии "На Западе", Адамович просил верно расставить знаки препинания, многоточия:

    "Из голубого обещанья...

    Из голубого... lá-lá-lá...

    Это абсолютно необходимо, так как lá-lá-lá ничего, кроме растерянности и поисков нужного и несуществующего слова, не выражает. Кстати, эти стихи вызвали в свое время дружный хохот. Но нравились Ходасевичу" (Амхерст колледж. Центр Русской Культуры. Ф. Иваска).

    Г. Адамович в рец. на ПЗ-2 писал, что "стилистическая отчетливость куплена Ходасевичем ценой утраты звукового очарования. Его слушаешь почти как рассказчика. И, надо добавить, рассказчика пленительного в частностях и несколько вялого в целом. <...>

    Настолько не похожа его реалистическая передача жизни на то, что видит вокруг себя каждый человек, счастливый или несчастливый, веселый или грустный, влюбленный или любимый, но только живой и участвующий в жизни, а не только устало косящийся на нее, что действительно его поэзия кажется утонченнейшим видом стилизации. <...>

    Его творчество есть редкое соединение внимания и вкуса к форме с очень общим, почти ратгаузовским представлением о "грезе". Это типичное представление "литератора"" (Цех поэтов. 3. Пг., 1922. С. 60-63).

    Обстоятельный разбор кн. "Облака" сделан В. Жирмунским, рассматривающим Адамовича как характерного представителя "группы "Гиперборея"":

    душевной жизни передаются не в непосредственном песенно-музыкальном отражении, но через изображение внешних предметов. Есть четкость и строгость в сочетании слов, любовь к логической точности, к эпиграмме. Тем самым достигается впечатление законченности, художественной завершенности, но эта легкая завершенность иногда является признаком душевного обеднения, сужения и уплощения лирических тем, добровольного изгнания из искусства всего невоплотимого и несказанного, чрезмерно углубленного и хаотического.

    Поэтический мир Адамовича именно такой: миниатюрный, игрушечный, странно суженный и урезанный в своих размерах и очертаниях" (Биржевые ведомости. 1916. 14 октября).

    К. Липскеров, опубликовавший рец. на сб. Г. Адамовича в PB (1916. 10 августа), завершал ее стихами Ходасевича:

    невольно слова другого поэта:

    Ты кличешь смерть, а мне смешно и нежно,

    Как мил изменницей покинутый поэт".

    С Константином Абрамовичем (1889-1954) Ходасевич был в дружеских отношениях с начала 1915 г.: они вместе читали стихи на вечере в "Эстетике" в феврале 1915 г. (см. письмо Ходасевича Б. А. Садовскому от 9 февраля 1915 г. в т. 4 наст. изд.); писали друг на друга пародии.

    О Николае Рыковском известно только, что он был близок кружку Л. Столицы "Золотая гроздь", описанному поэтессой, художницей Н. Я. Серпинской в "Мемуарах интеллигентки двух эпох": "В передней встретил брат поэтессы Алексей Никитич Ершов в венке из виноградных лоз, с позолоченой чарой вина, которая подносилась каждому приходящему" (РГАЛИ. исполнялся после ужина в хороводе с поцелуями. Таков дух единственной книги стихов Н. Рыковского.

    С. 458. "Который век, покорные подпругам..." - Из ст-ния К. Липскерова "Верблюды": оно послужило основой для пародии Ходасевича "Кишмиш, кишмиш! Жемчужина Востока!.." (1916).

    С. 459. - См. "Ревизор" Гоголя (д. 2, явл. 1).

    ..."менадами-оргистками". - Усеченная цитата из ст-ния Н. Рыковского "О, вы тонко играли, и вы, право, артистка...": "И теперь я узнал вас - вы менада-оргистка".

    III . УР.

    С. 460. "Северные цветы" - альм. книгоизд-ва "Скорпион", начал выходить в 1901 г. Во 2-й книге напечатаны поэмы Бальмонта "Художник-дьявол" и "Восхваление Луны" (под псевд.: Лионель); в 3-й - стихи В.Гофмана с посвящениями К. Бальмонту и В. Брюсову.

    С. 461. Владимирович (1894-1958) - поэт, прозаик. Гумилев заметил о своем собрате по "Цеху": "Читая его, мы точно находимся в антикварной лавке" (Аполлон. 1916. No 1. С. 27). Еще резче поздняя, 1919 г., рец. Блока: "Слушая такие стихи, <...> можно вдруг заплакать - не о стихах, не об авторе их, а о нашем бессилии, о том, что есть такие страшные стихи ни о чем, не обделенные ничем - ни талантом, ни умом, ни вкусом, и вместе с тем - как будто нет этих стихов, они обделены всем... Это - книга человека, зарезанного цивилизацией..." (Блок А. Собр. соч.: В 8 т. М.-Л., 1962. Т. 6. С. 337).

    В 1937 г. в заметке о сб. Г.Иванова "Отплытие на остров Цитеру" Ходасевич писал о переимчивости, несамостоятельности автора, о том, что "чувство изящного почти возмещает ту самобытность, ту поэтическую первозданность, которой ему недостает" {В.

    Любопытно, что и литературный противник Ходасевича Г. Адамович, с юности друживший с Г. Ивановым, поздних его стихов не принял и писал о них Ю. П. Иваску: "Нет, я никакой не соловей и никогда им не был. Г. Иванов (Одоевцева, в сущности, не в счет), конечно, соловей, но соловей - и больше ничего. У него плохо то, что при страшной внутренней пустоте, а под конец и отчаянии, его стихи всегда остаются "хорошенькими вещицами", вместо жесткости, колючести, которой их сущность требует.

    О себе говорить трудно, но, насколько могу судить, у меня чего-то внутри больше, чем было у Г. И., но нет его певческого дара и способности писать стихи ни о чем и из ничего" (21 декабря 1964 г. Амхерст колледж. Центр Русской Культуры. Ф. Иваска).

    20 декабря 1968 г. он продолжил тему: "Только напрасно Вы меня сравниваете с Ивановым. Нас связывали годы, сорокалетняя дружба, но как поэт мало кто мне был более чужд, чем он. Об этом когда-то в Цехе сказал М. Л. Лозинский, и значит, это чувствовалось, даже когда мы были еще совсем желтороты. Он, может быть, в сто раз талантливее меня, но он мне чужд и, в сущности, я стихов его никогда не любил, даже последних" (Там же).

    Фреголи

    С. 462. Петровский Петр Николаевич (1864-1946) - поэт и переводчик.

    Ашукин Николай

    С. 463. Стражев Виктор Иванович (1879-1950) - поэт, прозаик.

    Сухотин БП, с. 272. Рецензируя повесть Сухотина "Лисьи норы", Ходасевич писал: "Вечный подражатель, П. Сухотин и теперь старается не отстать от Замятина и "Серапионовых братьев"..." (Д. 1925. 18 октября).

    Николай Ефимович (1877-1918) - поэт, критик.

    IV. УР. 1916. 21 мая.

    С. 463. - Из ст-ния Брюсова "Последние слова" (1896).

    "Об чем же мне околеть на этом бедном свете?.." - Из ст-ния Брюсова "Летом 1912" (1912).

    С. 464. Петербург назван в "Записках из подполья" Достоевского.

    "Застывший маг, сложивший руки..." - Из ст-ния Андрея Белого "Маг" (1903).

    "Бледный оборотень, дух..."

    С. 465. ...различием между идеальным, умышленным Брюсовым и Брюсовым, жившим в нашей действительности. - Об этом трагическом противоречии Ходасевич писал и в 1934 г., рецензируя "Избранные стихи" Брюсова, выпущенные к 10-летию со дня смерти поэта изд-вом "Academia" (S. 1934. 5 апреля). Ср. с воспоминаниями В. Шершеневича: "Он рисовался вождем, эротическим поэтом, демонистом, оккультистом, всем, чем можно было быть в те дни. Но это был портрет Брюсова, а не оригинал. Ах, как был не похож Валерий Яковлевич на Брюсова! <...> Брюсов всю жизнь отдал на то, чтоб походить на брюсовские стихи..." С. 445).

    Раздел сайта: