ВДОХНОВЕНИЕ И РУКОПИСЬ
В апреле 1824 года Пушкин пишет Вяземскому, рассуждает о классической и романтической поэзии, но вдруг обрывает свои рассуждения: "Обо всем этом поговорим на досуге. Теперь поговорим о деле, т.е. о деньгах". Спустя десять лет эта фраза повторена почти дословно в письме Нащокину: "Сперва поговорим о деле, т.е. о деньгах". Года за полтора до смерти, в письме к В. Ф. Одоевскому, он рассуждает: "Зачем мне sot {дурак (фр.). } действовать Детскому журналу? уже и так говорят, что я в детство впадаю. Разве уж не за деньги ли? С это дело не детское, а дельное".
Таких высказываний в его письмах немало. Порой они облекаются в форму афористическую: "Деньгами нечего шутить; деньги вещь важная", - пишет он Плетневу в 1830 году, а спустя несколько месяце в письме к нему же, выделяет в особую строку:
"Деньги, деньги: вот главное".
Он был стыдлив и скрытен. Пуще всего он боялся предстать глазам современников в ореоле сладенькой поэтичности. Эта боязнь постоянно заставляла его ревниво скрывать свое поэтическое лицо под разными масками: шалуна из числа золотой молодежи, картежника, циника, светского человека. Маска литературного дельца была в том числе. Он любил себя выставлять торгующим стихами. В 1821 году писал он Гречу из Кишинева о "Кавказском Пленнике": "Хотите ли вы у меня купить весь кусок поэмы? длиною в 800 стихов; стих шириною - 4 стопы - разрезано на 2 песни: дешево отдам, чтоб товар не залежался". Когда "Бахчисарайский Фонтан" стал известен публике ранее появления в печати, Пушкин писал брату, что при таких условиях впредь ему невозможно будет "продавать себя" с барышом, и далее жаловался: "Ни ты, ни отец... денег не шлете, а подрываете мой книжный торг". В письмах к Вяземскому и Гнедичу называет он себя владельцем "мелочной лавки". В 1828 году, когда его хотели заставить даром работать в журнале, он писал Соболевскому: "Да еще говорят: он богат, чорт-ли ему в деньгах. - Положим, так, но я богат через мою торговлю стишистую, а не прадедовскими вотчинами..." Летом 1830 года он просит своего кредитора Огонь-Догановского об отсрочке: "Я никак не в состоянии, по причине дурных оборотов, заплатить вдруг 25 тыс."
Иногда свой литературный доход сравнивал он с помещичьим. Уже в 1825 году, обещая отдать долг Вяземскому, он писал ему: "Жди оброка, что соберу на днях с моего сельца С.-Петербурга". В августе 1831 года, назначая высокую цену за экземпляр "Повестей Белкина", он говорит в письме к Плетневу: "Думаю, что публика будет беспрекословно платить сей умеренный оброк и не принудит меня принять строгие меры". Тот же мотив звучит в стихотворных набросках 1833 года:
Вы говорите: "слава Богу,
Покамест твой Онегин жив,
Роман не кончен. Понемногу
Пиши ж его - не будь ленив.
Со славы, вняв ее призванью,
Сбирай оброк хвалой и бранью...
. . . . . . . . . . . . . . . .
И с нашей публики меж тем
Бери умеренную плату:
За книжку по пяти рублей -
Налог не тягостный, ей-ей.
Или в другом наброске:
Оставленный роман мой продолжать...
Брать с публики умеренную плату -
За каждый стих по десяти рублей
(Составит, стало, за строфу сто сорок) -
Оброк пустой для нынешних людей...
В третьем - несколько иначе:
Ты вставишь ряд картин, откроешь диораму,
Прихлынет публика, платя тебе за вход,
Что даст тебе и славу, и доход.
Наконец, печатая "Историю Пугачевского бунта", в письме жене от 15 сентября 1834 года он называет Пугачева своим "оброчным мужичком".
Поза литературного дельца была им, однако ж, не выдумана. Обстоятельства, в самом деле, заставляли его смотреть на занятие литературой как на заработок. В письме к Бенкендорфу от 29 июля 1827 года он говорит об этом всего отчетливей: "Не имея другого способа к обеспечению моего состояния, кроме выгод от посильных трудов моих..." и т.д. В следующем году он пишет тому же Бенкендорфу: "Как надлежит мне поступить с моими сочинениями, которые, как Вам известно, составляют одно мое имущество?"
Нельзя не заметить, впрочем, что своим положением литератора-профессионала он иногда пользуется перед лицом правительства опять же для маскировки: самое влечение к литературе он прикрывает необходимостью добывать деньги. Вдохновение, вещь легкомысленную и даже подозрительную в глазах начальства, он подменяет нуждой в деньгах. В июле 1833 года он пишет Мордвинову: "Мне необходимо месяца два провести в совершенном уединении, дабы отдохнуть от важнейших занятий и кончить книгу, давно мною начатую, и которая доставит мне деньги, в коих имею нужду. Мне самому совестно тратить время на суетные занятия, но что делать? они одни доставляют мне независимость и способ проживать с моим семейством в Петербурге..." Эта книга была "Капитанская дочка". Что писание книг есть в глазах начальства суетное занятие, он давно знал. Еще в 1824 году он писал Казначееву: "Ради Бога не думайте, чтоб я смотрел на стихотворство с детским тщеславием рифмача или как на отдохновение чувствительного человека: оно просто мое ремесло, отрасль честной промышленности, доставляющая мне пропитание и домашнюю независимость". Он знал, что таким образом выставляет себя в глазах начальства человеком благонамеренным. Правда, несколько дней спустя, в письме к тому же Казначееву, он выражает ту же мысль несколько точнее и, что касается вдохновения, несколько правдивее: "J'ai dêjà vaincu ma rêpugnance d'êcrire et de vendre mes vers pour vivre - le plus grand est fait. Si je n'êcris encore que sous l'influence capricieuse de l'inspiration, les vers une fois êcrits je ne les regarde plus que comme une marchandise à tant la pièce" {"Я уже поборол в себе отвращение к тому, чтобы писать стихи и продавать их, дабы существовать на это, - самый трудный шаг сделан. Если я еще пишу по вольной прихоти вдохновения, то, написав стихи, я уже смотрю на них только как на товар по столько-то за штуку" (фр.). }.
Эта промышленная эксплоатация вдохновения была ему на первых порах, в самом деле, тяжела. Необходимость торговать стихами переживал он как унижение, которое прикрывал, как всегда, цинической позой. Прося Вяземского скорее печатать "Бахчисарайский Фонтан", он ему пояснял: "Не ради славы прошу, а ради Мамона". В январе 1824 года он писал брату: "Русская слава льстить может какому-нибудь В. Козлову, которому льстят и Петербургские знакомства, а человек немного порядочный презирает и тех и других. Mais pourquoi chantais-tu? {Но почему ты пел? (фр.) } на сей вопрос Ламартина отвечаю - я пел, как булочник печет, портной шьет, Козлов пишет, лекарь морит - за деньги, за деньги, за деньги - таков я в наготе моего Цинизма".
Однако перед самим собою одним напускным цинизмом отделаться было трудно. Пушкин настойчиво искал формулы, которая примирила бы вдохновение с торговлей стихами. 8 февраля того же года он, наконец, пишет Бестужеву о "Бахчисарайском Фонтане": "Я писал его единственно для себя, а печатаю потому, что деньги были нужны". Ровно месяц спустя, 8 марта, в письме к Вяземскому, формула уже выработана окончательно и лапидарно: "Я пишу для себя, а печатаю для денег". Эта формула и остается его заповедью на всю жизнь. В том же году он ее выражает поэтически в "Разговоре книгопродавца с поэтом":
Не продается вдохновенье,
Но можно рукопись продать.
В 1833 году он начал набрасывать стихотворение, в котором повторил ту же мысль почти в той же форме, как некогда писал Вяземскому:
На это скажут мне с улыбкою неверной:
Смотрите - вы поэт уклонный, лицемерный,
Смешной и суетной вам кажется она;
Зачем же пишете? - Я? для себя. - За что же
Печатаете вы? - Для денег. - Ах, мой Боже,
Как стыдно! - Почему ж?..
На этом стихи обрываются, но в "Египетских ночах" Пушкин рассказывает о своем "приятеле"-стихотворце: "Долго бы дожидалась почтеннейшая публика подарков от моего приятеля, если б книгопродавцы не платили ему довольно дорого за его стихи. Имея поминутно нужду в деньгах, приятель мой печатал свои сочинения".
Его нелюбовь к славе, то есть к шумихе, сопряженной с опубликованием писаний, окончательно сложилась к началу тридцатых годов. За несколько дней до свадьбы он писал Плетневу: "Взять жену без состояния - я в состоянии - но входить в долги для ее тряпок - я не в состоянии. Но я упрям и должен был настоять по крайней мере на свадьбе. Делать нечего: придется печатать мои повести". Три года спустя та же мысль высказана еще отчетливее в письме к Погодину: "Много пишу про себя, а печатаю поневоле и единственно ради денег".
Между тем семейная жизнь вызвала резкое увеличение расходов. Требовалось увеличить и литературное производство. Тут, однако же, получался порочный круг: "Нет у меня досуга, вольной холостой жизни, необходимой для писателя. Кружусь в свете, жена моя в большой моде; все это требует денег, деньги достаются мне через труды, а труды требуют уединения" (Нащокину, 25 февраля 1833).
Все настоятельней становилась нужда не только продавать рукописи, но и искусственно возбуждать самое вдохновение. Это было ему так противно, что он проговаривался даже Бенкендорфу: "Il m'est tout à fait impossible d'êcrire pour de l'argent" {"Я совершенно не могу писать для денег" (фр.). } (1 июня 1835). Осенью он уехал в Михайловское, чтобы там спокойно работать. Но именно потому, что нужно было писать для денег, а не для себя, - он не мог делать ничего и приходил в отчаяние. Он напрягал воображение, но оно направлялось не в ту сторону. Он писал жене: "Я все беспокоюсь и ничего не пишу, а время идет. Ты не можешь вообразить, как живо работает воображение, когда сидим одни между четырех стен или ходим по лесам, когда никто не мешает нам думать, думать до того, что голова закружится. А о чем я думаю? Вот о чем: чем нам жить будет?.. Писать книги для денег, видит Бог, не могу".
Вдохновение и рукопись (с. 479). - Б. 1923. Кн. 3. С. 229-237; ПХП. С. 91-98; В. 1932. 3 ноября. No 2711.
Для публикации 1932 г. статья была несколько переработана. Расхождения между вариантами 1932 и 1937 гг. незначительны.
С. 479. Года за полтора до смерти, в письме к В. Ф. Одоевскому... - Письмо написано в декабре 1836 г., т.е. примерно за месяц до смерти.
С. 480. от литературы).
...даром работать в журнале... - В журнале М. П. Погодина "Московский Вестник".
...в стихотворных набросках 1833 года... - Приводимые Ходасевичем наброски датируются сентябрем 1835 г.
...печатая "Историю Пугачевского бунта"... - Название "История Пугачевского бунта" принадлежит Николаю I, пушкинское название - "История Пугачева".
...пишет Мордвинову... - А. Н. Мордвинов - в это время управляющий III отделением собственной Его Императорского Величества Канцелярии, ближайший сотрудник Бенкендорфа.
...писал Казначееву... - А. И. Казначеев - правитель Канцелярии Новороссийского генерал-губернатора графа М. С. Воронцова, под началом которого Пушкин находился в Одессе в 1823-1824 гг.
"...ради Мамона". - Мамон, мамона ( - богатство, деньги как идол.
...какому-нибудь В. Козлову... - Бесталанный сочинитель Василий Иванович Козлов смешил Пушкина своим тяготением к высшему обществу.
...на сей вопрос Ламартина отвечаю...
С. 483. - В заметке "То, чего не читают" (1913) Ходасевич прокомментировал другую сторону этой формулы: "...Пушкин сказал: "Я пишу для себя, а печатаю для денег". Но в действительности и у него дело обстояло иначе. Неустанной литературной борьбой и всей своей поэтической деятельностью он показал вполне ясно, что никогда не примирился бы с ролью пророка, проповедующего в пустыне" (СС.
В 1833 году он начал набрасывать стихотворение... - Предположительно в 1835 г.
...в "Египетских ночах"... - Точнее - в отрывке "Несмотря на великие преимущества...", использованном в работе над "Египетскими ночами".
"Я все беспокоюсь и ничего не пишу... видит Бог, не могу". - В публикациях 1923 и 1932 гг. этот пример разъяснен подробнее: "Итак, он остался при том же, с чего начинал: при невозможности писать для денег. А писать для себя уже не мог. Есть горькая ирония в его рассказе о том, как в лесу или в четырех стенах "живо работает воображение", о том, как "никто не мешает думать до того, что голова закружится". - Уже читатель ожидает "высоких дум", - а Пушкин тут-то и разбивает его надежды: "А о чем я думаю? Вот о чем: чем нам жить будет?"" (Б. 1923. Кн. 3. С. 233).
всякий раз чувствую жестокое угрызение совести, - сказал мне однажды Пушкин в откровенном со мною разговоре, - когда вспоминаю, что я, может быть, первый из русских начал торговать поэзией. Я, конечно, выгодно продал свой "Бахчисарайский Фонтан" и "Евгения Онегина", но к чему это поведет нашу поэзию, а может быть, и всю нашу литературу? Уж конечно, не к добру. Признаюсь, я завидую Державину, Дмитриеву, Карамзину: они бескорыстно и безукоризненно для совести подвизались на благородном своем поприще, на поприще словесности, а я? - Тут он тяжело вздохнул и замолчал" (цит. по: Вересаев В. В. Пушкин в жизни. М., 1984. С. 131-132). Правда, следует учесть, что Раич мог исказить позицию Пушкина и вложить в его уста собственные мысли (сам он отказывался от гонораров за стихи).
Проблема "Вдохновение и рукопись" была лично важной и для самого Ходасевича: всю жизнь он прожил в бедности и занимался литературной поденщиной. В этом отношении, как и во многом другом, он моделировал свою жизнь по Пушкину. В его тетради 1919-1921 гг. сохранился черновой набросок, в котором варьируются мотивы пушкинского "Разговора книгопродавца с поэтом" (1824) и наброска "На это скажут мне с улыбкою неверной..." (1835):
- Послушай, сотвори нам чудо
Нет
Почему? Вот денег груда.
(РГАЛИ. Ф. 537. Оп. 1. Ед.хр. 25. Л.19 об.).
(Первую публикацию и интерпретацию этого фрагмента см. в статье: Ратгауз М. Г. 1921 год в творческой биографии Вл. Ходасевича // Блоковский сборник. X. Тарту, 1990 (Уч. Зап. ТГУ. Вып. 881). С. 117-129.)
работы.