Из окна моего виден Невский проспект. Виден не поперек, а вдоль, вплоть до угла Садовой. Под самым окном течет Мойка. Невский пересекает ее, изогнувшись горбом моста, и плавным, прямым, широким разбегом уходит вдаль.
Это не тот Невский, который некогда пестрел перед Гоголем. Теперь он по большей части пустынен. И зиму, и лето подолгу сижу я перед окном: по утрам, когда, подымаясь из-за вокзала, "течет от солнца желтая струя"; вечерами, когда луна медленно движется над крышами строгановского дворца; и - в белые ночи.
Так прошел уже почти целый год, и многое в это время сгорело в сердце, многое в нем окрепло. Я не люблю отходить от окна, и, когда надо писать, я кладу бумагу на подоконник. Так делаю и сейчас, когда вы, друзья, просите написать о Пушкине, о нашем преклонении перед ним.
Прежде всего - спасибо за то, что вы поручаете мне первое слово о Пушкине. Постараюсь сказать его со всей прямотой, не заботясь о том, всем ли из вас придется оно по душе.
Ну, так вот: бить себя в грудь перед кумиром Пушкина, клясться в любви к нему - дело нетрудное, безответственное, но зато и ненужное. Лучше бы наша любовь сказалась делом, а не словами. Это главное, что я думаю о "любви к Пушкину".
- Какое же это дело? - спросят меня.
- А какая любовь? - спрошу я.
Ведь как только мы заговорим о Пушкине, так и окажется непременно, что у каждого из нас свой Пушкин, перед которым мы преклоняемся одинаково благоговейно, но не по одинаковым причинам. Наша любовь мотивируется различно и даже внутри каждого из нас переживает свою особую историю. Мой Пушкин - не Пушкин кого-нибудь другого, и мой вчерашний - не мой сегодняшний. Чуть только заговорим о Пушкине - начнется "смешение языков".
Однако не хочется опускать руки. Мне думается - кое-что общее можно и должно бы, наконец, вскрыть в наших разных любвях. Должно же оно быть потому, что ведь все мы чувствуем, что есть не только мой или еще чей-нибудь Пушкин, а и наш общий. Что же так дорого всем нам в Пушкине? Почему он наше знамя? (Простите за это слово: оно и затрепано, и не в моде, - а все же свято.)
Есть вещи, которые мы любим, и есть вещи, без которых не можем обойтись. И эти необходимые вещи любим мы иногда меньше, чем просто "любимые", а иногда как будто и вовсе не любим, то есть не думаем о любви к ним. И часто - это как раз самые необходимые. Таков воздух.
Любимые вещи у нас не одни и те же. Мое любимое - не непременно и ваше. Рассказать, за что любишь вот эту вещь, а не ту, - не перескажешь, часто не выразишь. Иногда же мы любим одно и то же, но только по-разному и за различные свойства. Как уже сказано - именно такова наша любовь к Пушкину. Невозможно установить, как и за что надобно любить его.
Но и в тех случаях, когда любим мы не одно, а разное, - кто судья: любимое лучше, выше, прекраснее? Любовь оспорима, хоть спорить о ней бесцельно, ибо спор никогда не кончится. Нельзя убедить кого-нибудь, чтобы он любил Пушкина больше, чем Лермонтова, или, может быть, Баратынского, или Тютчева, Блока, Фета, Некрасова. И не надо этого делать: не только потому, что "не убедишь", а и потому, что творениям Пушкина вообще позволительно предпочесть творения иного художника.
И вот тут-то, на самом, казалось бы, неподходящем месте, то есть когда я как будто всего ближе к тому, чтобы начать делить людей на поклоняющихся Пушкину и поклоняющихся не-Пушкину, - тут-то и хочется мне выступить за пределы нашего "Круга", ибо чувствую, что наше знамя не есть, не должно быть всего только знаменем "кружка поклонников Пушкина". Под знаменем Пушкина дожны стать и уже стоят, как стояли раньше, не только те, для кого создания Пушкина, а не кого-либо другого, являются поэтическим кораном и собранием излюбленных художественных произведений. В том-то и дело, что мы не воздвигаем знамя, а лишь становимся под уже воздвигнутое.
Но, становясь под него и читая на знамени: "Пушкин", - должны мы признать, что имя это, понятое лишь как имя любимого автора "полного собрания сочинений", - разъединяет, а не соединяет. Ведь даже между собой мы не можем установить нечто "обязательно любимое" в Пушкине. Ведь больше того: самая любовь предпочтительно к Пушкину, а не к другому кому-нибудь, не может быть обязательна. Меж тем какая-то сила влечет под это вот знамя и нас, и не только нас, - знамя же, лозунг, должно быть именно и прежде всего обязательно и объединительно. Иначе - знамени нет. А отсюда - еще один вывод: из любви к Пушкину, из неизъяснимого очарования его Музы - знамени не выкроишь. Значит, те свойства, которые делают его имя знаменем, надо искать в другом месте, не в том, что Пушкин нам мил, а в том, что без него нам не обойтись. Не в "любимости" его, а в необходимости, в неизбежности.
Если мы не захотим закрывать глаза и затыкать уши, то нам придется признать, что художественный канон Пушкина, как бы мы его ни ценили, может оказаться кодексом форм прекрасных, но отживающих (частично или полностью, навсегда или временно, до своей "реставрации"). Эстетика пушкинского периода, который уже кончается, сама по себе недостаточно императивна, чтобы быть знаменем. Сколько бы она ни была "любима" - она не "обязательна", как всякая эстетика. Под знаменем Пушкина стояли, стоят и будут стоять люди различных эстетических убеждений, художники разноликие, мастера разных школ, паладины, именующие не одну даму. Но есть в их подвиге нечто общее, что завещано Пушкиным, хотя, может быть, неотчетливо намечалось еще раньше.
В тот день, когда Пушкин написал "Пророка", он решил всю грядущую судьбу русской литературы; указал ей "высокий жребий" ее: предопределил ее "бег державный". В тот миг, когда серафим рассек мечом грудь пророка, поэзия русская навсегда перестала быть всего лишь художественным творчеством. Она сделалась высшим духовным подвигом, единственным делом всей жизни. Поэт принял высшее посвящение и возложил на себя величайшую ответственность. Подчиняя лиру свою этому высшему призванию, отдавая серафиму свой "грешный" язык, "и празднословный, и лукавый", Пушкин и себя, и всю грядущую русскую литературу подчинил голосу внутренней правды, по" ставил художника лицом к лицу с совестью, - недаром он так любил это слово. Пушкин первый в творчестве своем судил себя страшным судом и завещал русскому писателю роковую связь человека с художником, личной участи с судьбой творчества. Эту связь закрепил он своей кровью. Это и есть завет Пушкина. Этим и живет и дышит литература русская, литература Гоголя, Лермонтова, Достоевского, Толстого. Она стоит на крови и пророчестве.
Это просто? Не знаю. Как для кого. Синайские десять заповедей тоже очень просты для тех, кто их не выполняет. А как начнешь выполнять - окажется тяжело и сложно. И дай Бог, чтобы хоть некоторым из нас, в меру их дарований, оказалось под силу стать воистину русскими писателями, - а не только "поклонниками Пушкина". "Любить" и "преклоняться" легко. Разделить это бремя - трудно.
Владислав Ходасевич
должно стоять вертикально: да не будет оно чем-то вроде эстетического шлагбаума, бьющего по голове всякого, кто хочет идти вперед. Пушкин не преграждает пути, он его открывает.
В. Х.
Окно на Невский . - Лирический круг: Страницы поэзии и критики. I. М.: Северные дни, 1922. С. 79-84.
"Насилу дописал для Бамы статью о Пушкине, начатую еще дома", - сообщал Ходасевич А. И. Ходасевич в письме из Москвы 31 января 1922 г. (РГАЛИ. Ф. 537. Оп. 1. Ед. хр. 49).
"Лирический круг" - литературное содружество московских поэтов и писателей, организатором которого был А.Эфрос (его Ходасевич и называет "Бамой").
Сообщая о создании "Лирического круга", А. Эфрос писал в жури. "Театральное обозрение": "В Москве образовалась новая литературная группа, принявшая наименование "Лирический круг". В нее вошли нижеследующие писатели (поэты, прозаики, исследователи литературы): Владислав Ходасевич, Сергей Соловьев, Константин Липскеров, С. Шервинский, Абрам Эфрос, Юрий Верховский, Леонид Гроссман, Вл. Лидин, Н. Бромлей, Андрей Глоба. Как видно из перечня, группа не носит чисто московский характер: В. Ходасевич и Ю. Верховский связывают ее с Петербургом; и в нее же войдут Анна Ахматова и О. Мандельштам, по уклону своему примыкающие
плеяды; во-вторых, - тем, что свой классицизм они менее всего понимают как простое реставраторство, подделку под старину: изменения, которые претерпела современная русская поэзия, ломка синтаксиса, смещение поэтической речи, "сдвиги" в ее исконных формах принимаются ими как насущный и живой элемент в русском классицизме сегодняшнего дня.
"Лирический круг" приступает к изданию своего "Временника", первый номер которого появится в начале января" (1921. No 8. С. 12).
Желаемое А. Эфрос выдал за существующее: ни О. Мандельштам, ни Анна Ахматова не вошли в объединение. "Лирический круг" - московская литературная группа. Приезжая в Москву, Ходасевич посещал вечера "Лирического круга", читал там свои стихи. В письме к А. И. Ходасевич от 26 января 1922 г. он писал: "Вчера вечером был у Лидина на собрании "Лирического круга"" (РГАЛИ. Ф. 537. Он. 1. Ед. хр. 49). Об этом выступлении, очевидно, упоминает О. Мандельштам в очерке "Литературная Москва": "Жажда поэтического дыхания через воспоминанья сказалась в том повышенном интересе, с которым Москва встретила приезд Ходасевича... <...> Как от Таганки до Плющихи, раскинулась необъятно литературная Москва от "Мафа" до "Лирического круга". На одном конце как будто изобретенье, на другом - воспоминанье: Маяковский, Крученых, Асеев - с одной, с другой - при полном отсутствии домашних средств - должны были прибегнуть к петербургским гастролерам, чтобы наметить свою линию" (Россия. 1922. No 2. Сентябрь. С. 23).
..."течет от солнца желтая струя"... - Источник цитаты установить не удалось.
С. 489. ..."высокий жребий"...
..."бег державный"... - Из ст-ния Пушкина "Моя родословная" (1830).
С. 489-490. ..."грешный"... "и празднословный, и лукавый"... -
С. 490. - Закон, который с горы Синай через Моисея Бог открыл израильскому народу (Исх, 20, 1-17).