В последние годы целый ряд появившихся даровитых поэтесс заставил о себе говорить. Таковы Анна Ахматова, А. Герцык, Марина Цветаева, покойная Н. Г. Львова, полумифическая Черубина де Габриак. Так называемая "поэзия женской души" привлекла общее внимание любителей поэзии. Специфическая "женскость" стихов стала оцениваться много выше, чем до сих пор оценивалась. Спрос вызвал предложение - и навстречу ему, то целыми сборниками, то отдельными пьесами на страницах журналов и альманахов, замелькали не только женские, но и характерно дамские стихи. Посыпался целый дождь вывертов, изломов, капризов, жеманства - всего, чем юные питомицы Сафо наперебой друг перед другом старались выявить и подчеркнуть "женственность" своей поэзии. Сквозь толщу шелков, румян, ожерелий и перьев, ставших необходимыми аксессуарами этой поэзии, стало трудно в ней что-нибудь разглядеть, кроме желания быть оригинальными. Покойный футуризм, провозгласивший "борьбу с содержанием", подлил масла в огонь. Обязательным содержанием дамских стихов стал мелочный интимизм. Поэтессы старались всячески доказать, что они вовсе не люди, а "только женщины", что ни до чего большого и важного им нет дела, что ничего, кроме себя, они не знают и знать не хотят, а хотят только интимно капризничать. Большинство этих женских стихов было хорошо сделано, но, вероятно, именно поэтому и стало с ними мириться труднее, чем с плохо сделанными дамскими романами.
Имя Софии Парнок появилось в печати задолго до этого поветрия, но стихи ее лишь теперь собраны в книгу. Однако плохая мода не коснулась Софии Парнок не только потому, что деятельность писательницы началась раньше возникновения моды. Здесь причина гораздо глубже: она заключается в свойствах души и дарования.
Меня радует в стихах Парнок то, что она не мужчина и не женщина, а человек. Довольно, в самом деле, этого будуарного щебетания - в каком бы стиле ни был обставлен сей поэтический будуар: в символическом, футуристическом или еще каком! София Парнок выходит к нам с умным и строгим лицом поэта.
Снова знак к отплытию нам дан!
Дикой полночью из пристани мы выбыли.
Снова сердце - сумасшедший капитан -
Правит парус к неотвратной гибели.
В книге Парнок не много стихов, и книга эта - первая, то есть не все еще с ясностью определилось в молодом авторе даже для него самого. Но уже отчетливо виден в стихах Парнок их трагический характер, в них уже звучит низкий и слегка глуховатый голос поэта, пережившего многое. Какое это прекрасное качество в наши дни, когда молодые поэты все больше и больше приобретают умение писать за счет умения жить, мыслить и чувствовать.
Люблю в романе все пышное и роковое, -
говорит Парнок. Роковое любит она и в жизни. Ее любовь (пробный камень поэтов) влечется к гибели. Она смело идет навстречу безжалостному и неотвратимому:
Всю неистовую нежность зажгла во мне,
О, царица своеволий, твоя рука!
Прямо на сердце легла мне (я не ропщу:
Сердце это не твое ли!) - твоя рука.
"Приход роковой" предвещает поэту гаданье. "Роковой голос" поет ему в песне цыганки, "этой музы разгула"; есть и "роковое" в ее воспоминаниях:
Да, я одна. В час расставанья
Сиротство ты душе предрек.
София Парнок. Стихотворения . - УР. 1916. 1 октября.
С. Парнок (Парнох София Яковлевна; 1885-1933) - поэтесса, критик. См. очерк-некролог Ходасевича "София Парнок" (т. 4 наст, изд.): "Меня с ней связывали несколько лет безоблачной дружбы, которой я вправе гордиться..." В жизни Ходасевича это редкий случай литературного диалога: они понимали и ценили творчество друг друга. Подробнее об общих поэтических корнях, о параллельности поисков Парнок и Ходасевича см. в статье С. Поляковой "Поэзия Софии Парнок" в кн.: Парнок С. Собрание стихотворений. Анн Арбор: Ардис, 1979. Стихи Парнок Ходасевич напечатал в Б (1923. No2). 29 октября 1933 г. он писал Г. Струве: "...очень благодарю Вас за стихи Парнок. Они доставили мне большую радость. Из них как раз "Письмо" я очень люблю" (Мосты. 1970. Кн. 15. С. 400).
Парнок (псевд.: Андрей Полянин) писала о творчестве Ходасевича в статье "Дни русской лирики" (Шиповник. I. М., 1922). В архиве ее сохранилась статья "Ходасевич", при жизни не опубликованная. Отзываясь на Пушкинскую речь Ходасевича (см. в т. 2 наст, изд. статью "Колеблемый треножник" и коммент. к ней), Парнок писала: "Мы - последний цвет, распустившийся под солнцем Пушкина, последние, на ком еще играет его прощальный луч, последние хранители высокой, ныне отживающей традиции. Должна сделать оговорку для тех, кто заупрямятся понять эти строки и захотят усмотреть в этом определении самодовольную уверенность, что с "нами" кончается русская поэзия. - Отнюдь не беру на себя смелости ни предрешать ее новые возможности, ни определять, какое место в истории нашего литературного периода суждено занять лучшим из нас: называя нас "последним цветом", я имею в виду не столько нашу художественную ценность, сколько наши родовые особенности. - С нами отмирает, конечно, не поэзия как художественное творчество, а Пушкинский период ее, т.е. поэзия - как духовный подвиг.
"И новое младое племя
Меж тем на солнце расцвело", -
солнце этого "нового младого племени" - не солнце Пушкина. Мы - те, кому на долю выпало печальное счастье быть последними в роде.
Объединяет ли нас сознание нашей высокой судьбы? - Нет. Большинство из нас сознает ее только как индивидуальную гибель, и сплошь да рядом приходится наблюдать, как, в погоне за спасеньем, суетливая рука бросает "тяжелую лиру" и ищет выступа, за который можно было бы уцепиться на быстроходном моторе современности. Идея лиры, в Пушкинском, т.е. сакраментальном, смысле зачастую становится утомительной даже для лучших из нас; многим из нас, оглушенным торжествующим грохотом современности, кажется более тактичным, а то и "органичным" (ведь каждый измеряет "органичность" другого мерой своего собственного организма), бодро и с синтаксическим вывертом говорить ни о чем, чем "пророчествовать". И теперь, когда умолк голос, повторявший нам завет Пушкина о том, что художественное творчество не самоцель, а только средство, что стихи пишутся лишь для того, "чтобы по бледным заревам искусства узнали жизни гибельной пожар", - когда умер Пушкин наших дней - Блок, "и мы в борьбе с природой целой покинуты на нас самих", накануне полного затмения Пушкинского солнца, нам, растерявшимся в одиночестве, еще не находящим и - мало того! - не ищущим друг друга, нужен оклик: имя живого, находящегося среди нас, в тех же, в каких мы живем, трудных днях творящего свое дело поэта, имя поэта, перед лицом "нового младого племени" не усомнившегося в завещанной нам Пушкиным священной тяжести лиры. Андрей Белый был близок к тому, чтобы назвать это имя, но разговорился "по поводу" Ходасевича и не назвал. Мне радостно, что мне довелось назвать это имя. - Чтобы не забыть нам, что именем Пушкина нам надлежит аукаться в последний неминуемый час, - живет среди нас Ходасевич" (РГАЛИ. Ф. 1276. Оп. 1. Ед. хр. 6).
С. 472. Герцык придающий ей печать благородства, отягченного горечью. В ней нет легкости, игры, нет улыбки и танцующих, упоенных своей гармонией строф. Все сознательно, подчас несколько тяжело и утомительно искусственностью в словосочетаниях и рифмах, но всегда тщательно выдержано и свободно от подражания и модных течений искусства" (Северные записки. 1916. No2. С. 226-229).
...полумифическая Черубина де Габриак. - Вымышленное имя. Так подписывала свои стихи в журн. "Аполлон" молодая поэтесса Елизавета Ивановна Дмитриева (1887-1928). Подборке стихов в "Аполлоне" (1909. No 2) предшествовала статья Волошина, автора мистификации, "Гороскоп Черубины де Габриак". Подробнее об этом см. примеч. В. А. Мануйлова в кн.: Волошин М. А. Лики творчества. Л., 1988. С. 755-760, а также публ. В. Глоцера в НМ (1988. No 12. С. 132-137).
..."только женщины"... (РГАЛИ. Ф. 537. Оп. 1. Ед. хр. 127). Вошло во 2-е, посмертное изд. "Старой сказки" (М.: Альциона, 1914. С. 119) с посвящением "А. И. Х.".