Едва ли не в каждом литературном течении бывает эпоха ложного расцвета, который наступает вслед за расцветом истинным. Характерные признаки истинного расцвета - напряженная созидательная работа внутри течения и непризнание вовне. Расцвету ложному соответствуют: внешнее признание и известная влиятельность в окружающей литературной сфере - при скрытом или несознаваемом упадке внутренней энергии, когда борьба за существование кончена, основные положения найдены, лозунги провозглашены; деятельность отныне сводится уже к закреплению занятых позиций, к повторению пройденного, к вариациям, к разработке частностей. Это уже начало конца, и, действительно, - вслед за вторым периодом наступает обычно третий: период внутренних кризисов, сопровождаемый постепенной утратой внешнего влияния, когда в перспективе уже намечается развенчание, распад и, наконец, - сдача в архив.
У "зачинателей" формалистической школы было значительно больше природного дарования, нежели познаний (это в особенности надо сказать о Викторе Шкловском, их вожаке). Второй период формализма, период ложного расцвета, был преимущественно ознаменован тем, что к формалистам примкнул ряд людей как раз противоположного склада - людей, более наделенных знаниями, нежели талантом. В их числе оказался и Юрий Тынянов. Ему принадлежит ряд историко-литературных и критических работ, отмеченных всеми недостатками и всеми достоинствами формального метода (ибо нельзя отрицать, что у формализма были и некоторые достоинства). Для развития самых идей формализма Тыняновым не сделано ничего. Судьба сулила ему быть эпигоном школы, в задорном словаре которой не было более бранного слова, чем эпигон.
Ныне формализм кончен и почти забыт. В его кончине известную роль сыграла немилость правящей партии, которая в нем разочаровалась, когда потеряла в нем надобность. Но и при других условиях формализм все равно просуществовал бы еще недолго. Дни его были сочтены - он себя исчерпал. Кое-кто из формалистов (в особенности Виктор Шкловский и Эйхенбаум) некоторое время еще пытались бороться за жизнь его. Они пробовали заставить формализм эволюционировать в сторону согласования с марксизмом, - но это были уже, в сущности, попытки оживить труп. Юрий Тынянов был в числе тех, кто боя за формализм не принял. Но он не просто замолк, как постепенно замолкли Брик, Якобсон и прочие. Он отступил в другие, смежные области литературной работы.
"Кюхля" был его первым опытом на новом поприще. Я не согласен с методом, лежащим в основе этой работы: для биографии в ней слишком много фантазии, для романа же слишком мало. Кроме того, она писана плохим языком. Но все-таки у "Кюхли" были свои достоинства: знание эпохи, хорошая начитанность. В "Смерти Вазир-Мухтара" (так называлась история Грибоедова, последовавшая за историей Кюхельбекера) к недостаткам первой книги прибавилась чрезвычайная, местами почти нестерпимая вычурность, не только не оправданная темой (да и можно ли оправдать вычурность?), но и как-то особенно досадная. Можно было предполагать, что она происходит от страстного желания автора быть на сей раз более романистом, нежели прежде. Тынянов протянул руку к лаврам художника. Для формалистов творчество есть прием, а достоинство творчества измеряется чуть ли не одной только новизной приема. Тынянов остался верен заветам формализма - стал искать новых приемов. Но дарования художественного у него нет. Его новый прием оказался простою вычурой, насильно вымученной и не вяжущейся с предметом.
То, что зовется художественным чутьем и вкусом, для критика-формалиста, в сущности, так же необязательно, как для библиографа. Именно поэтому критик Тынянов не почувствовал недостатков "Смерти Вазир-Мухтара". Он не только не разуверился в своих художественных возможностях, но напротив - уверовал в них, - быть может подсчитав количество примененных приемов и найдя оное вполне достаточным. "Восковая персона", напечатанная в первой и второй книжках "Звезды", есть уже третий шаг Тынянова по начатому пути. Тынянов вступил, наконец, в область чистой беллетристики.
"Восковую персону" приходится назвать повестью исторической, но изображенные в ней события лишь частично принадлежат к числу исторически данных. Большинство из них только приурочены к определенному историческому моменту, и, таким образом, фабулистической и формалистической фантазии автора на сей раз предоставлена неизмеримо большая свобода, нежели то было в его биографических романах. Герои повести распадаются на действительно существовавших и на вымышленных.
Затрудняюсь сказать, которой из этих двух групп принадлежит роль ведущая. Дело в том, что самая фабула повести развита чрезвычайно слабо. Точнее сказать - она составлена даже из целых трех фабул. Первая - смерть Петра Великого, работа Растрелли над изготовлением "восковой персоны" умершего императора и, наконец, история того, как эта "персона" попадает в кунсткамеру. Вторая касается истории шестипалого урода Якова, которого брат продает в ту же кунсткамеру. В третьей, всего менее развитой, намечена, но не развернута ни вширь, ни вглубь и даже по-настоящему не разрешена борьба Меншикова с Ягужинским за преобладание после кончины Петра. Таким образом, в первой и в третьей фабулах действуют лица исторические, во второй - вымышленные. По-видимому, вторая фабула должна была послужить началом, объединяющим все действие повести, но объединение оказалось поверхностным, натянутым и, главное, - вполне механическим: связь между историями "персоны", урода и Петровых вельмож не внутренняя, а внешняя, не неизбежная, а случайная, подсказанная больше совпадением событий во времени, нежели их зависимостью друг от друга. В конце концов цель автора не была достигнута: три обособленные фабулы, будучи склеены, не образовали подлинного единства.
начала играет в тыняновской повести именно вторая фабула, история Якова и других вымышленных персонажей, а между тем самый, так сказать, удельный вес этих персонажей вовсе не тот, что удельный вес всех прочих.
Отсутствие истинно прочной связи между составными частями "Восковой персоны" привело к тому, что общая фабула повести, поскольку она все-таки намечена, оказалась незанимательна в том смысле, что, следя за второй, читатель без ущерба для понимания забывает о первой; следя за третьей, он не имеет надобности помнить о двух предыдущих, и так далее. Этот недостаток фабульной занимательности, который можно бы также связать с отсутствием внутреннего драматизма, проистекающим прежде всего из отсутствия цельности, Тынянов старается возместить или подменить занимательностью иного порядка. Внимание читателя он стремится подогреть и расшевелить иным способом. Но тут следует на минуту опять вернуться к истории формалистской школы.
Всегда и во всем отделяя форму от содержания и придавая значение только первой, формалисты не любили останавливаться на содержании фабулы, исследуя лишь систему ее постепенного раскрытия перед читателем. "Развертывание сюжета" было их коньком. Чем сложней и причудливей развернут сюжет, тем вернее было обеспечено автору сочувствие критиков-формалистов. Молодые беллетристы из группы "Серапионовых братьев", испытавшие на первых порах своей деятельности сильнейшее влияние Шкловского и других формалистов, положительно были без ума от сюжетосложения и, как могли, изощрялись в его хитростях. В отношении Тынянова история обратилась вспять. Наставник "Серапионовых братьев", сам сделавшись беллетристом, оказался последователем и учеником своих бывших учеников. Подробное выяснение этого пункта потребовало бы слишком много места. Ограничусь общим указанием на то, что теоретик сюжетосложения именно у "Серапионовых братьев" учится теперь практике. В этой области Тынянов, очевидно, следует за учениками своими, хотя значительно отстает от них как в находчивости, так и в смелости. Ему далеко даже до Каверина или Слонимского, не говоря уж о Федине, который в своих "Городах и годах" действительно дал образец, которому равного по сложности и даже парадоксальности нет в русской литературе (да и во всей мировой вряд ли сыщется много идущих в сравнение с ним; сейчас я могу припомнить только Мицкевичева "Конрада Валленрода", который построен еще сложнее).
Трехфабульное строение "Восковой персоны", пожалуй, действительно открывало Тынянову возможность развить сюжет сложно и оригинально. Но Тынянов лишен дарования, вот в чем беда. Он неизобретателен. Сложность у него почти всегда подменена простою пересеченностью, перетасовкою, резкими, но однообразными по структуре переходами от элементов одной фабулы к элементам другой. Правда, такие перескакивания кстати использованы им для необходимого сцепления фабул, но именно тут-то и происходит то, о чем я говорил: за отсутствием общего драматизма каждый переход от звена к звену повести заставляет ее более терять в напряженности, нежели выигрывать в занимательности. В читателе эти примитивные торможения не столько развивают любопытство (что полагается им делать по учению формалистов), сколько притупляют восприимчивость. Любопытства не оживляет Тынянов и тем, что при переходах порою долго не называет действующего лица, о котором теперь идет речь, ограничиваясь местоимением: "Он... он... он..." Когда же, наконец, выясняется, кто "он", то читатель недоумевает, зачем было не сообщить этого прямо, - и с досадой принимается перечитывать страницу, которую только теперь возможно стало понять. Это не сложность, а путаница.
Для своей совести Тынянов, видимо, потрудился довольно много, изучая быт и язык эпохи. Только следы этого изучения и составляют занимательную сторону "Восковой персоны", хотя смешение петровского стиля с современным не всегда выходит у Тынянова удачно - и чаще именно неудачно. Особенно некстати здесь интонации, явно заимствованные у Зощенки. То, что у Зощенки умно и уместно, то у Тынянова неуместно. Зощенко изъясняется от лица советского гражданина, отчасти придурковатого, отчасти носящего маску придурковатости. Те же интонации у Тынянова ничем не мотивированы и создают дурного вкуса анахронизм (бывают анахронизмы прекрасные - Ремизов на них мастер)...
причины и следствия исторического явления или момента. В этом и заключается его основная, хоть не единственная, задача. Исторические повести пишутся не ради отрывочного воскрешения бытовых или языковых частностей, с которыми можно полнее ознакомиться по первоисточникам. Что хотел объяснить или открыть своей повестью Тынянов?"
На такой вопрос мне пришлось бы ответить, что самая постановка его неуместна, раз дело идет об авторе-формалисте. Кое-какие следы исторических размышлений у Тынянова как будто можно найти. Но они вовсе не любопытны и, главное, чуть намечены, да и то произошло не по воле автора, а скорее вопреки ей. Литературное произведение для формалиста есть совокупность формальных приемов - и только, а вовсе не вместилище исторических или иных размышлений. Тынянов, сделавшись беллетристом, старался быть верным себе как критику. У него мы вправе искать приемов, и только приемов. Они оказываются неудачны - что делать! Но к 1725 году приурочены они лишь случайно, по прихоти, не подсказанной никакими историческими раздумьями. Поэтому не случайно и даже как бы приобретает некое символическое значение лишь то, что в центре повести стоит не Петр, а его "восковая персона".
Состав 2-го тома Собрания сочинений В. Ф. Ходасевича - это, помимо архивной Записной книжки 1921-1922 гг., статьи на литературные и отчасти общественно-политические темы, напечатанные им в российской и зарубежной прессе за 1915-1939 гг. Пять из них - российского периода на темы истории русской литературы вместе с пушкинской речью 1921 г. "Колеблемый треножник" - Ходасевич объединил в книгу "Статьи о русской поэзии" (Пг., 1922). Все остальные опубликованы после отъезда из России (июнь 1922 г.) в газетах и журналах русского зарубежья.
Большая часть этих зарубежных статей Ходасевича - критика современной литературы. С ней соседствуют историко-литературные этюды, среди которых первое место занимают статьи на пушкинские темы. Мы не сочли нужным отделять историко-литературные очерки, в том числе пушкинистику Ходасевича, от общего потока его критической работы: они появлялись на тех же газетных страницах, где печатались и его актуальные критические выступления; современные и историко-литературные темы переплетались в критике Ходасевича, и представляется ценным сохранить этот живой контекст и единый поток его размышления о литературе - классической и текущей, прошлой и современной. Что касается пушкиноведения Ходасевича, оно, помимо книги 1937 г. "О Пушкине" (см. т. 3 наст. изд.) и глав из ненаписанной биографической книги "Пушкин" (см. там же), достаточно скромно представлено в нашем четырехтомнике; это особое и специальное дело - научное комментированное издание пушкинистики Ходасевича, и такое трехтомное издание в настоящее время уже подготовлено И. З. Сурат.
- на писателей!" и "Научный камуфляж. - Советский Державин. - Горький о поэзии"), С. Г. Бочаров ("О чтении Пушкина", "Пушкин в жизни", "Девяностая годовщина", "Поэзия Игната Лебядкина", "Достоевский за рулеткой", "Памяти Гоголя", "По поводу "Ревизора", "Автор, герой, поэт", "Жребий Пушкина, статья о. С. Н. Булгакова", "Освобождение Толстого", "Тайна Императора Александра I", "Умирание искусства", "Казаки", "Богданович"), А. Ю. Галушкин ("О формализме и формалистах").
"Восковая персона" . - В. 1931. 14 мая.
С. 202. - Ср. позднейший отклик в "Литературной летописи" Гулливера на статью Шкловского "Об историческом романе и Юрии Тынянове": "Статья любопытна тем, что свидетельствует о безнадежном "выветривании" Шкловского, некогда начинавшего небездарно и дерзко. С годами остались от этого всего лишь знакомые и напрасно повторяемые приемы да фантастический беспорядок в мыслях. <...> Есть что-то жалкое в том, как Шкловский, пуще всего искавший новизны, старается писать под былого Шкловского" (В. 1933. 22 июня).
С. 203. - Ср. в "Литературной хронике" Ходасевича о романе Тынянова "Смерть Вазир-Мухтара": ""Смерть Вазир-Мухтара" - нечто до того бездушное, вычурное, лживое, что трудно одолеть к нему отвращение. Такие образцы стиля, как, напр.: "У Грибоедова было тонкое белье и была родина", - достойны Эренбурга" (В. 1927. 5 мая).
"Восковая персона", напечатанная в первой и второй книжках "Звезды"... - Тынянов Юрий. Восковая персона // Звезда. 1931. No1. С. 5-51.
С. 205-206. - Композицию поэмы А. Мицкевича "Конрад Валленрод" (1828) и романа К. А. Федина "Города и годы" (1924) Ходасевич сравнивал в статье "Конрад Валленрод. 1827-1927": "Начиная повествование с одной из последних сцен романа, Федин ведет рассказ почти в обратном хронологическом порядке. <...> По тому же принципу обратного повествования Мицкевич построил свою поэму ровно сто лет тому назад. <...> Читатель Мицкевича, по мере чтения, распутывает сложнейший узел событий, предшествовавших 1-ой главе поэмы. Смысл вводимых сцен, рассказов и песен раскрывается постепенно <...>. При этом Мицкевич умеет сохранить замечательную стройность в ходе поэмы и равновесие - в ее частях" (В. 24 ноября).