Буду помнить его худую цепкую руку мальчика, как он потирал сухой подбородок, буду помнить его острый взгляд из-под блистающих очков. В глубине всегда как бы горькое изумление, и как хорошо веселели его серые глаза.
Едва ли могу, едва решусь сказать о нем даже самые обычные слова. Я думаю, что Ходасевич был настоящим литератором. Это два очень простых слова.
Но в наши времена, и у нас, в эмиграции, я думаю, один Ходасевич был настоящим литератором. Все его жизненное существо было полно одной литературой. Одна она вмещала для него всю жизнь и все человеческое, что есть на свете.
Я думаю, что проходила по Ходасевичу таинственная преемственная цепь пушкинской русской литературы.
В эмиграцию, и к белым, и в "Возрождение", Ходасевич пришел дальней дорогой. И к белым, и в "Возрождение", я думаю, он пришел по одному тому, что был настоящим литератором: Ходасевич знал, как затерзала, как нещадно погасала настоящую русскую литературу революция.
Я думаю еще, что все казавшееся в нем терпким, даже жестким, было только его литературным оружием, кованой броней, в которой он настоящую литературу защищал в непрерывных боях.
Именно так, до последнего дыхания, Ходасевич отдал себя России, защищая настоящую русскую литературу, Святой Дух России, - да ее Духа Святого не похулит никто.
ночь.
И поразительное стремление Ходасевича узнать о Пушкине все для меня не исследование постороннего ученого, а тайна души Ходасевича-поэта, сокровенно и зловеще близкой душе самого Пушкина.
Вот эту ночь Пушкина, и ночь России, и европейскую ночь, я думаю, тайно носил Ходасевич в своей душе, и оттого во всем у него как бы привкус горькой печали, - горькая-горькая полынь...
Настоящий литератор. Впервые: Возрождение. 1939. No 4188. 16 июня.