Переписка двух поэтов и литературных критиков - В. Ф. Ходасевича и Б. А. Садовского - охватывает больше десяти лет. Они вместе учились в Московском университете на историко-филологическом факультете, 1 но в университетских аудиториях почти не встречались: учились оба с длительными перерывами, занятия посещали редко - живая литературная жизнь уже тогда целиком поглощала их.
Встречаться они могли на "средах" В. Я. Брюсова, в редакции журнала "Золотое руно", где оба бывали. Б. Садовской в своих "Записках" вспоминает "четверги" "Золотого руна" с шампанским. Впрочем история их знакомства скоро станет нам известна по воспоминаниям самого В. Ходасевича. В 1925 году, получив ошибочное известие о смерти Б. Садовского, В. Ходасевич написал некролог, в котором рассказал и о первых встречах, и о том, какой добрый и сердечный человек был Б. Садовской. Некролог этот разыскал американский исследователь русской литературы Дик Сильвестр и включил его в новое, дополненное издание книги В. Ходасевича "Статьи и воспоминания".
В 1906 г. Б. Садовской был уже признанным критиком и поэтом, "принятым" в литературу "самим" Брюсовым: его заметки и рецензии публикуются почти в каждом номере журнала "Весы", причем Андрей Белый во второй книге своих мемуаров "Начало века" называет его среди самых "боевых" сотрудников: "Шесть лет при боевых орудиях службу я нес с Садовским, Соловьевым"... И уже в те годы, по словам А. Белого, студентик "с походкой гвардейского прапорщика" признается "спецом" в технике ранних поэтов" и сам мэтр "был готов поучиться, внимательно вслушиваясь в Садовского, Соловьева" 2 ...
В. Ходасевичу только однажды удалось опубликовать на страницах "Весов" рецензию. В "Золотом руне" он мечтал быть постоянным сотрудником и предлагал свои услуги в качестве секретаря. Но С. А. Соколов, "Гриф", приятель В. Ходасевича, ведавший в журнале литературой, вынужден был ответить отказом. Против - владелец "Золотого руна" Н. П. Рябушинский. Мотивы его отказа, которые Соколов приводит в письме Ходасевичу, достаточно характерны: во-первых, он (Ходасевич), не сможет отвечать по-французски авторам (журнал издавался на двух языках - русском и французском), во-вторых, он "привык всегда командовать служащими" и... - есть среди причин и такая - Марина (первая жена Ходасевича) будет отрывать от работы приходами в редакцию. 3
Тем не менее, очевидно, начинающий литератор помогал С. Соколову в редакционной работе, потому что первое его письмо Б. Садовскому написано на бланке "Золотого руна" и носит подчеркнуто деловой характер.
Затем следует перерыв в шесть лет, во время которого отношения молодых поэтов становятся ближе: московская литературная жизнь то и дело сталкивает их в редакциях, на заседаниях Эстетики, Литературно-художественного кружка. И когда петербургский журнал "Современник" пригласил Б. Садовского заведовать литературным отделом и он в 1912 г. переехал в Петербург, возникла потребность в переписке. С этого времени переписка В. Ходасевича и Б. Садовского делается регулярной, поддерживается встречами (каждый год, отправляясь весной в Нижний, Б. Садовской останавливался в Москве), отношения из приятельских перерастают в близкие, семейные. И Анна Ивановна Ходасевич торопится приписать к письму мужа хотя бы несколько милых слов.
Хотя за прошедшие шесть лет у В. Ходасевича вышел сборник "Молодость" и напечатана большая часть стихов, составивших второй сборник - "Счастливый домик", молодой литератор по-прежнему мечется в поисках заработка. Б. Садовской помогает ему, - то предлагая писать московскую литературную хронику в газете "Русская молва", где сам он ведет литературный отдел, то рекомендуя С. И. Чацкиной в журнал "Северные записки".
В эти годы В. Ходасевич обращается к Б. Садовскому как к старшему товарищу по ремеслу. И не только с литературными просьбами. У Б. Садовского спрашивает он совета, можно ли, не теряя уважения литераторов, издателей, опубликовать рассказ в газете октябристов "Голос Москвы".
Со временем характер отношений меняется. В. Ходасевич ощущает свою поэтическую силу, зрелость, укрепляется его литературное положение. Теперь он, всякий раз, как в этом является нужда, бросается на помощь Б. Садовскому, часто предупреждая просьбы.
Пожалуй, никакие опубликованные доныне письма В. Ходасевича не донесли до нас с такой полнотой всю историю дружбы, которая складывается на наших глазах, переживает свою кульминацию и охлаждение.
После 1920 г. В. Ходасевич не писал Б. Садовскому, не оставил о нем воспоминаний. Разве что мельком, при случае, упомянет он в "Некрополе", что Б. Садовской привел его к М. О. Гершензону или в очерке "Конец Ренаты" мы прочтем: "Борис Садовской, человек умный и хороший, за суховатой сдержанностью прятавший очень доброе сердце, возмущался любовной лирикой Брюсова, называя ее постельной поэзией". И это - все. В то время как, обладая благодарной и щедрой памятью, одним друзьям он писал из-за границы, воспоминания о других составили книгу "Некрополь".
Б. Садовской вообще не упоминает В. Ходасевича в своих "Записках", что нельзя объяснить условиями времени, эмиграцией В. Ходасевича, потому что, например, Б. В. Никольский, портрет которого он оставил в воспоминаниях, был, по утверждению исследователя Ш. Левина, расстрелян в 1919 г. по обвинению в контрреволюции. 4 Б. Садовской о его судьбе знал и что это за фигура, представлял хорошо. Так что "внутренней цензурой", желанием опубликовать "Записки" отсутствие имени В. Ходасевича объяснить нельзя.
Кто же такой поэт и литературный критик Борис Садовской? Представить это тем более важно, что мы располагаем только письмами В. Ходасевича. Существуют как бы два лица, два портрета, две биографии поэта. Вот Борис Садовской, каким представляет его энциклопедия - профессиональный литератор, поэт и филолог, выступивший вместе с В. Брюсовым и А. Белым как активный борец за новую поэзию. Он родился 22 февраля 1881 года в городе Ардатове, умер в 1952 г. в Москве. Сын нижегородского историка А. Я. Садовского, он учился на историко-филологическом факультете Московского университета. Успешно работал в литературе, печатая стихи, рассказы, повести, статьи, занимался исследованием Фета.
Но у Б. Садовского есть и другая биография - романтическая, какую он создал в своих "Записках". Написана она так, как если бы писатель задумал нарисовать биографию любимого героя. Ю. Айхенвальд, исследуя прозу Б. Садовского, назвал его "гусляром" и отметил, что он в своих произведениях реставрирует любимый им XVIII в., не только в психологии, быту, вещах - он создает "археологию природы".
В стихах и прозе Б. Садовской твердит, что будущее, живая жизнь, как в люльке, растет и мужает в старинных мелкопоместных усадьбах, здесь, за самоваром, таится от городского шума и суеты, ждет своего часа Русь, завтрашний ее день.
образом эпизоды, детали, персонажи семейной хроники, он написал художественную биографию. И настолько вжился в нее, что современники отмечали в его облике начала века черты "преострого студентика" и одновременно нечто архаичное, патриархальное: "лысинка метилась в желтых волосиках, в стиле старинных портретов, причесанных крутой дугой на виски..." (А. Белый "Начало века"). Андрею Белому вторит и Чуковский, который познакомился с Б. Садовским на 7-8 лет позже и которому эта "патриархальность" уже казалась стилизацией: "Любитель старины, он усердно стилизовал себя под человека послепушкинской эпохи, и даже бакенбарды у него были такие, какие носил когда-то поэт Бенедиктов." ("Чукоккала. Рукописный альманах Корнея Чуковского", М., "Искусство", 1979).
В "Записках" Б. Садовской пишет о чуде рождения в ардатовских лесах. Рядом, в соседях, проживал поэт русской старины Мельников-Печерский. Перед нами возникает портрет прадеда - Александр Лукич Лихутин, крутой капитан-исправник, которого смертельно боялись окрестные разбойники. Псовый охотник и медвежатник, он женился на собственной крепостной, не знавшей грамоте. Их портреты, писанные крепостным живописцем, освещали детство правнука. "Спесивый прадед с янтарным чубуком, в черном казакине, с подстриженными седыми баками; кроткая прабабушка в белом с голубыми лентами чепце".
Им посвятил Б. Садовской стихи в сборнике "Пятьдесят лебедей" ("Семейные портреты"): "Священной для меня памяти А. Л. и А. Н. Лихутиных", о них любил рассказывать. Не случайно в одном из писем В. Ходасевич обращается к нему, как к "праправнуку Лихутина" (сдвиг вглубь истории на целое поколение характерен). Своенравный помещик и кроткая крепостная, их многолетний союз для Б. Садовского символизировал крепость устоев дворянских усадеб, вросших корнями в историю, где дети вырастают на погостах прадедов, где живут среди вещей, принадлежавших предкам, где история как бы материально передается из рук в руки с часами, бисерными кошельками.
Дополняет картину портрет деда Ивана Ивановича Голова, участника Бородина и Кавказских баталий - задумавшись, он выбивал пальцами вечернюю зорю. Колоритны и фигуры соседей, словно бы сошедшие со страниц ранних повестей Алексея Толстого (кстати, Б. Садовской восторженно встретил прозу А. Толстого. См. его рецензию в журнале "Современник", 1912, No 4). Стоит совлечь эти фигурки с подмостков, из-под горячих "юпитеров" восторженного авторского взгляда - черты их грубеют, они на глазах превращаются в комических нелепых чудаков, своенравных самодуров. Но Б. Садовской только изредка, только едва разрешает взглянуть на них трезвыми глазами - счастливо, вкусно описывает он чудачества бар, идиллию деревенских зорь, пастухов, "распевающих" на свирелях, выезды на охоту всем домом с провизией, удочками - на долгуше; закупки в Нижнем - сахару, мыла, свечей - на год, проб зеленого, красненького, цветочного чаю или замороженных французских булок зимой. Здесь, среди среднерусской природы, в толщах снежной тишины родилась у подростка страсть к поэзии XVIII века.
"Записки" - необходимый комментарий к творчеству Б. Садовского. Из этого материала - самоваров, портретов, дедовских луковиц, старинных книг - возникла его поэзия, и прежде всего сборник "Самовар" - лучшее из созданного им. В предисловии к сборнику он писал:
"Самовар в нашей жизни, бессознательно для нас самих, огромное занимает место. Как явление чисто-русское, он вне понимания иностранцев. Русскому человеку в гуле и шопоте самовара чудятся с детства знакомые голоса: вздохи весенного ветра, родимые песни матери, веселый призывный свист деревенской вьюги. Этих голосов в городском европейском кафе неслышно.
<...> И, конечно, не чай в собственном смысле рождает в нас вдохновенье; необходим тут именно самовар, медный, тульский, из которого пили отец и прадед; оттого скаредный буфетный подстаканник с кружком лимона так безотрадно-уныл и враждебен сердцу. Самовар живое разумное существо, одаренное волей; не отсюда ли явилась примета, что вой самовара неминуемо предсказывает беду?
Но все это понятно лишь тем, кто сквозь преходящую оболочку внешних явлений умеет ощущать в себе вечное и иное. Потребно иметь в душе присутствие особой, так сказать, самоварной мистики, без которой сам по себе самовар, как таковой, окажется лишь металлическом сосудом определенной формы, способным, при нагревании его посредством горячих углей, доставить известное количество кипятку.
Б. С.
31 декабря 1913. Владыкино."
В этом поэтическом манифесте "Владыкино" - не дань общепринятой традиции, но один из компонентов художественной эстетики Б. Садовского. Двумя годами позже, в предисловии к сборнику статей "Озимь" писатель снова введет в книгу свой дом, усадьбу, село, как часть себя, и одновременно, как олицетворенную, наделенную именем собственным, часть российского пространства: "Хутор Борисовка (Садовской тож)", - напишет он под введением, назвав и приблизив к нам те "занесенные снегом поля", о которых писал. "...Эти строки я пишу в деревенском глухом затишьи, среди занесенных снегом полей, в глубинах чистейшей тишины и легкого одиночества. Старорусская культура и здравый смысл, - единственные ценности, принесенные мной в родные дебри".
И когда Личадево, Ардатово, Владыкино, хутор Борисовка (Садовской тож), - славное воинство, которое он вел в бой "за старорусскую культуру", против цивилизации и футуристов всех мастей, - оказались взбаламученными революцией, когда пастухи, игравшие на свирелях, стали грабить усадьбы и таким образом разорвали, как казалось Б. Садовскому, вечный, веками освященный, мистический союз, - в тот час жизнь, поэзия - все для него рухнуло. Сначала он дал зарок молчания: он отказывается печатать свои произведения в журнале "Москва" (или каком-либо другом журнале). Но главное, утратив идею, владевшую его душой, утратив веру, он потерял голос. Он застыл; как человек, оглянувшийся на Содом и Гоморру.
Достаточно напомнить: до 1917 года у Б. Садовского вышло 12 книг, после - 2: "Морозные узоры" (1922) и "Приключения Карла Вебера" (1928). Без идеи, одухотворящей Б. Садовского (целостности дворянской усадьбы, некого атома, в котором крестьяне и помещики располагаются, как протоны и нейтроны, и все это скреплено таинственно, необъяснимо), проза его опустела, обмелела, события и эпизоды сцеплены произвольно, вяло.
И даже когда в 1917 г. поэт устами очевидца попытался рассказать о крахе мира, картина вышла не апокалиптическая, а игрушечная, стилизованная, как если бы Никита Балиев ставил "конец света" на сцене театра-кабаре "Летучая мышь". И дело не в том, что в сборнике "Обитель смерти" одно стихотворение Н. Балиеву ("Часы Наполеона"), другое - актеру его театра В. А. Подгорному ("Вольтер на табакерке"), - и сюжеты стихов словно подсказаны "заказом" театра-кабаре, и разыграны они в стиле Н. Балиева - изящно, костюмно, и реквизит используется пышный бутафорский. Не обрел Б.Садовской в эти трагические дни того мощно-пророческого голоса, которым в 1917 году заговорил Максимилиан Волошин:
С Россией кончено... Но последях
Ее мы прогалдели, проболтали,
Пролузгали, пропили, проплевали,
Замызгали на грязных площадях,
Распродали на улицах: не надо ль
Кому земли, республик да свобод,
Сам выволок на гноище, как падаль.
О, Господи, разверзни, расточи,
Пошли на нас огонь, язвы и бичи.
Германцев с Запада, Монгол с Востока,
Отдай нас в рабство вновь и навсегда,
Чтоб искупить смиренно и глубоко
Иудин грех до Страшного Суда! 5
Стихотворение невозможно прервать, оно и вырвалось на одном дыхании, до изнеможения голоса, и может послужить камертоном его правдивый и гневный звук.
Когда же Б. Садовской в стихотворении "Конец" отпел Всероссийскую державу, он бряцал бутафорскими, ставшими за годы 1914-1916 мертвыми символами-образами:
Над всероссийскою державой
По воле Бога много лет
Шумя парил орел двуглавый
Носитель мощи и побед.
Как жутко было с ним вперяться
Времен в загадочную мглу!
Как было радостно вверяться
Ширококрылому орлу!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Россия, где ж твоя награда,
Олегов щит у стен Царьграда,
Словенский на Софии крест?
Когда-то венчанное славой
Померкло гордое чело
И опустил орел двуглавый
Свое разбитое крыло.
Этот набор образов: "британский лев", "галльский петел", "Олегов щит", "словенский на Софии крест", "орел двуглавый" кочевал из стихов Вячеслава Иванова и Федора Сологуба в стихи Георгия Иванова и Сергея Городецкого, а оттуда шлепнулся на газетные листы и попал в холодные руки третьестепенных поэтов. И Б. Садовской не нашел иных слов, чтоб передать свою тревогу и горечь. И бессилен оказался изобразить "улыбку ядовитую", которой хотел отгородиться от "поздних варваров", их "гражданственных детей" и содеянного ими.
Хотя как раз стихотворение "Памятник" В. Ходасевич выделил, запомнил и, как мне кажется, много лет спустя, когда писал свой "Памятник" продолжил спор с Б. Садовским.
Не политическими разногласиями вызван был этот спор, как может показаться по письмам В. Ходасевича 1917-1919 гг. И не политические разногласия развели их. Спор шел о месте поэта в эпоху наступающего помрачения культуры, спор о том, что надо спасать.
В. Ходасевич на короткое время действительно поверил в очистительную силу революции, в то, что она смоет, сдерет накипь буржуазного мещанства, отбросит от литературы безграмотных, самодовольных меценатов и дилетантов. И выиграет в конечном счете безвестный труженик Сидор - крестьянин или литератор-профессионал. Пожалуй, самым горьким разочарованием, вынесенным им из послереволюционной разрухи, было убеждение, что в России "нет воли к работе". 6
К 1920 г. В. Ходасевич и Б. Садовской были уже очень близки в оценке политической ситуации в стране. Об этом свидетельствует и то, что вскоре оба приняли решение покинуть Россию. Б. Садовской сделал попытку уехать за границу в марте 1921 г., мотивируя ее необходимостью лечиться. Он просил А. Блока помочь ему добиться разрешения на выезд: "Я теперь неизлечимо болен, у меня сухотка. Четыре года лежал я пластом, живым трупом. Теперь мне настолько лучше, что я хоть и карандашом, но могу писать и двигаться с костылем по комнате (одну ногу я сломал в бедре). Утешаюсь тем, что Гейне было еще хуже. ...От политики я далек, к физическому труду не приспособлен. И от выезда моего за границу Россия ничего не потеряет. Я думаю, что если Вы все это сами изложите Луначарскому, он с Вами согласится". 7
А. Блок, сам тяжело больной, помочь был не в силах. На конверте письма Б. Садовского он сделал пометку: "Так я и не написал Луначарскому. Убедил написать от Союза писателей". Б. Садовской сам написал A. Луначарскому и получил решительный отказ. Из Нижнего Новгорода, где он в то время жил, добиться разрешения было чрезвычайно трудно.
К началу 1922 года и В. Ходасевич, по рассказу Н. Берберовой, тоже принял решение "уцелеть" и это значило не только сохранить жизнь, но прежде всего сохранить себя как личность. Вот что пишет по этому поводу Н. Берберова: "То, что ни за что схватят и посадят, и выведут в расход, казалось тогда немыслимым, но что задавят, замучают, заткнут рот и либо заставят умереть (как позже случилось с Сологубом и Гершензоном), либо уйти из литературы (как заставили Замятина, Кузьмина и - на двадцать пять лет - Шкловского), смутно стало принимать в мыслях все более отчетливые формы". 8
Ответственность за Н. Берберову, присутствие ее рядом, конечно, помогли В. Ходасевичу принять самые энергичные меры, вопрос для него так и стоял: "быть вместе и уцелеть" - ему удалось добиться выездных виз.
Политические разногласия не могли нарушить приятельства B. Ходасевича и Б. Садовского еще и потому, что "политическое" для В. Ходасевича - величина ничтожно малая рядом с поэтическим. Он правдив и искренен, когда пишет, словно подводя итог своих отношений с Б. Садовским: "Признаюсь еще в том, что даже получив Ваше письмо, я не верил в возможность разрыва. То, что нас связывает, во много раз прочнее и неизменнее всего, что могло бы разъединить. В некотором смысле у нас с Вами общая родина: "Отечество нам - Царское село".
Поэзия была для него единственной твердью в потрясенном, разрушенном мире, и так оставалось и когда в 1938 г. он писал о "благодатном ямбе", что он "крепче всех твердынь России, славнее всех ее знамен", и в 1922 году, в ту минуту, когда товарный вагон, увозивший его и Нину Берберову из России пересекал границу, и он сказал, что у него есть неоконченное стихотворение:
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
России пасынок, о Польше
Не знаю сам, кто Польше я,
И в них вся родина моя.
Вам под ярмо подставить выю
И жить в изгнании, в тоске,
А я с собой мою Россию
В дорожном уношу мешке.
Ему казалось, что "всю Россию" можно увести с собой с томами Пушкина. Так ему казалось в 1922 году. Еще меньше места "политическое" занимало в его жизни в юности, когда он не прошел со страной мрачный крестный путь "путем зерна". Когда читаешь письма В. Ходасевича к Б. Садовскому и от них обращаешься к газетным листам, в которых печатались статьи и стихи В. Ходасевича, поражает четко и наглухо проведенная граница между миром внешним и внутренним, куда почти не проникают политические бури, войны, забастовки, топливные и продовольственные кризисы. Зато все мелочи, сплетни, все, что связано с литературой и ее героями, порой совершенно незначительное - живо волнует обоих. Пожалуй, В. Ходасевич мог бы присоединиться к словам А. Ремизова: "'Сплетня, - говорил тот, - очень нехорошая вещь - вообще, в жизни, в обществе; но литература только и живет что сплетнями, от сплетен и благодаря сплетням". 9
Для В. Ходасевича в его отношениях с Б. Садовским самое важное было "общая родина". Рядом с этим второстепенное значение имело не только "политическое", но и то, что В. Ходасевич к этому времени утратил иллюзии, созданные в раннюю пору этой дружбы, когда ой видел в Б. Садовском не просто милого, сердечного человека - союзника по литературным поискам и устремлениям.
В. Ходасевич был очень одинок в эмиграции, - во всех воспоминаниях парижского цикла фигура его стоит особняком, не связана с другими. Когда И. И. Бернштейн (С. Ивич), знавший В. Ходасевича в 1921-22 гг. в Диске, петроградском Доме Искусств, пытался вспомнить его, он видел в коридоре ДИСКа, в длинной полосе света худую фигуру в черном фраке (ох, этот вечный, множество раз перешиваемый черный фрак с адвокатского, братского плеча М. Ф. Ходасевича!), снова одного, хотя в ДИСКе все жили кучно, тесно, молодо. Таким же одиноким чувствовал он себя в юности среди литераторов, сбивавшихся в стаи - символистов, акмеистов, футуристов, - и гнезда: "аргонавтов", "грифят", "перевальцев", к числу которых он, казалось бы, примыкал. В Б. Садовском он ценил то же одиночество, тот же воинственный традиционализм, поэтическую консервативность.
Но в молодости В. Ходасевич тосковал без "сверстников", и он их искал. "Не собираетесь ли в Москву? Приезжайте, ежели можно. Я живу без сверстников. Это скучно". - пишет он Б. Садовскому. У В. Ходасевича не было друга ближе Муни, но безжалостная требовательность Муни к его стихам подавляла, и я думаю, отъезд Муни в 1914 г. В. Ходасевич воспринял с тайным чувством освобождения. "Я знал, что как ни полезна мне Мунина строгость, все же в конце концов она меня и задушит", - признавался он позже, в "Некрополе".
Как радовался он возможности выпускать журнал совместно с Б. Садовским: "дружеская редакция Б. Садовского и В. Ходасевича" - вот главная идея этого издания. Журнала еще нет, но ему не терпится обсуждать шрифт, оформление вдвоем, в Гиреево, он хвастает им среди журналистов: "А вот как будет у меня с Садовским "Галатея" - так и отведем душу".
Сближает их в эти годы многое. Сближает интерес к поэзии XVIII-XIX вв.: оба пишут статьи и исследования о Державине, Дельвиге, Каролине Павловой, Пушкине, - статьи не юбилейные, хотя порой они и появляются в юбилейные дни. Сближает и критическая деятельность: оба ведут литературные отделы в газетах, В. Ходасевич в московских: "Голос Москвы", "Русские ведомости", "Столичная молва", "Утро России" и др., Б. Садовской - в петербургских: "Русская молва", "День", "Речь", "Биржевые ведомости" и т. д. Те же литературные явления и фигуры задевают их внимание, те же поэты и писатели становятся объектом статей и рецензий.
Оба пылают к футуризму ненавистью, рожденною пушкинской влюбленностью в слово, его ясность и гармоническую точность, равновесие смысла и звучания; рожденною уважением к культуре, с которой футуристы обращались запанибрата. Разрыв с традицией, с преемственностью культуры В. Ходасевич воспринимал трагически, куда более трагически, чем революции политические.
Как он радовался, как торжествовал, когда обнаружил, что "Игорь Северянин не свалился с Луны, не вышел из морской пены, не родился из головы Зевса, как Паллада Афина. У него есть определенная поэтическая родословная. "Футурист", - он тем не менее сам готов признать влияние, оказанное на него уже скончавшимися поэтами: Миррою Лохвицкою и Фофановым. Критика, которой еще только предстоит высказаться об Игоре Северянине, несомненно прибавит сюда еще несколько имен и прежде всего - Андрея Белого, Александра Блока, Валерия Брюсова в начале его поприща, а, может быть, и безвременно погибшего Виктора Гофмана" ("Русская молва", 1912, No17, 25 декабря).
Футуризм был личным для Ходасевича оскорблением. Это видно и по конспекту автобиографии, который набросал он для Нины Берберовой на куске картона перед отъездом из России. Под цифрой 1914 год он написал: "Футуристы. Пьянство. "Счастливый домик". Игорь Северянин. "Русские ведомости". "София". Война".
Слепая эта ярость не утихнет и много лет спустя, сделает его грубым, несправедливым. Трудно поверить, что строгому, сдержанному, насмешливому критику принадлежат слова: "Лошадиной поступью прошелся он (В. Маяковский - И. А.) по русской литературе и ныне, сдается мне, стоит уже при конце своего пути. Пятнадцать лет - лошадиный век". "Декольтированная лошадь" называлась статья В. Ходасевича. И в самом названии легко расслышать отзвук страстей 1913 года: "...декольте Маяковский". Словно раскаленный гнев его вылился в определенную форму и застыл, хотя сам он за эти годы изменился и изменился самый звук его голоса. Снова, еще раз он упрямо повторит эти слова в статье на смерть Маяковского, поместив их рядом с предсмертным письмом поэта. Даже Хлебникова не захочет разглядеть он за фигурой Маяковского, - а ведь В. Ходасевич был прозорливым критиком.
Он мирился с "самовитым словом", не видя, впрочем, у этой литературной школы будущего, но он не мог простить Маяковскому подмены отсутствия содержания вульгарным содержанием, не того даже, что Пушкин и Лермонтов сбрасывались с корабля современности, а того, что на пиратском этом корабле вместо флага развевались "подтяжки имени Семашки". Наконец он не мог простить В. Маяковскому и того, что грубость и наглость в его поэзии стали нормой эстетической. Но футуризм и Ходасевич - тема особая и в схематическом изложении выглядит излишне прямолинейно.
Столь же яростно, наотмашь бросался в бой против футуристов Б. Садовской, не прощая и своему учителю В. Брюсову заигрываний и похвал.
Любопытно также отметить, что в книге "Ледоход" среди статей о Лермонтове, Языкове, Ремизове Б. Садовской поместил портрет своего недавно умершего друга, малоизвестного поэта Ю. А. Сидорова, 10 знакомого ему со студенческой поры. Он как бы включил его в движущийся непрерывный литературный процесс. Автором владела потребность открывать подлинные, не ретушированные историей лица писателей, потребность разрушать легенды (и создавать свои, новые). Он подверг сомнению миф о предсмертных минутах Белинского, который, умирая, просил, чтоб в гроб ему под голову положили последнюю книжку "Современника". "Несчастный: неужели не знал он, какие священник вложит ему в мертвую руку несравнимые по силе и красоте слова..." - спрашивал Б. Садовской. Ему хотелось повернуть литературу, заглядевшуюся в свое отражение, завороженную им, - к жизни, современности. Ю. А. Сидоров больше всего привлекал его потребностью ощутить жизнь во всей полноте: "Живу я теперь одной фразой Достоевского, утешающей фразой: "Жизнь надо любить прежде смысла". Чуть-чуть изменяю: "и помимо смысла"... Поиски юноши, мало успевшего сделать в поэзии, по мнению Б. Садовского, выражали насущную потребность времени.
ее дух.
После случайной глупой смерти Юрия Сидорова (от дифтерита) Б. Садовской собрал и издал стихи друга. 11 В. Ходасевич сразу же после гибели Муни подготовил его книгу стихов и статью о нем. Книга повторила трагическую судьбу автора, ей не суждено было увидеть свет. Дважды сдавал ее В. Ходасевич в издательство, и всякий раз события исторические грандиозные вмешивались и мешали ее появлению: Первая мировая война, затем революция и крах маленького частного издательства "Эрато", которому В. Ходасевич доверил рукопись, уезжая за границу. И все-таки не оставляет надежда, что книга не погибла и лежит где-нибудь в архивах или коллекциях любителей "легким бременем". Стихи Муни могли устареть, но дух его, его искренний, мятущийся голос, что жив в письмах, я уверенна, пробьется и найдет отклик у современного читателя. Кроме того, без Муни, без его стихов не написать биографию В. Ходасевича, не прочесть его раннего творчества: в стихах и прозе Муни, в короткой его жизни хранится ключ и к некоторым произведениям и к особенностям характера его друга.
Черточки близости легко подметить и в поэзии Б. Садовского и В. Ходасевича 1912-1914 гг.: интимная, подчеркнуто-домашная интонация и темы (пение самовара у одного перекликается с треском "сверчка запечного"; самовар - своеобразный божок домашности у Б. Садовского, мыши - у В. Ходасевича). С интересом ждали они произведений друг друга, и немедленно откликались на появление книг рецензиями. Хотя часто, очень часто, ожидания оказывались обманутыми. И тогда дружеские чувства и дух уважения проявлялись в том, что они предъявляли полную меру требовательности к книгам друг друга и судили их без снисхождения, самым высоким судом. Только к 1916, поняв размеры дарования, ограниченные возможности Б. Садовского, В. Ходасевич стал уклоняться от оценок и отныне мерил стихи его мерой: "Холодновата она местами - да уж таков Садовской. Вероятно, ему и не надо быть иным".
Иллюзия близости, поманив, растаяла; остались сердечные, семейные отношения, откуда и взглянул В. Ходасевич на "тиняковскую историю" и участие в ней Б. Садовского: "Но почему-то не хочется (а не нельзя) судить Вас строго".
чтоб оценить происшедшее.
Б. Садовской был очень близок к славянофильству в той егоформе, каким сложилось оно в годы Первой мировой войны и докатилось до наших дней, воплотившись в руситов. Попытки этой группы удержать покачнувшуюся Вавилонскую башню Российской империи, толкали ее к правым, облеченным государственной властью. Вместе с верой в особую миссию русского народа и верностью самодержавию, исповедовали они антисемитизм и недоверие к интеллигенции. В той или иной форме линии эти присутствовали в мироощущении Б. Садовского, может быть не как политически оформленная программа, а в форме образно-поэтической.
Но у Б. Садовского была своя тень - А. И. Тиняков. Тиняков пишет Б. Садовскому примерно в то же время, что и В. Ходасевич (1912-1915 гг.), письма его сохранились, и таким образом мы видим Б. Садовского как бы с двух сторон, точнее мы видим его отражение сразу в двух зеркалах, причем в письмах А. И. Тинякова и в письмах В. Ф. Ходасевича отражаются совершенно разные черты Б. Садовского. Надо сказать, что того своего облика, что выплывает из глубины переписки с Тиняковым, сам Б. Садовской порой не узнает и пугается.
Имя Тинякова появляется в письмах В. Ф. Ходасевича сразу же, и проходит через годы: он становится третьим постоянным (хотя и второстепенным) персонажем переписки. Он и в жизни прошел как бы между ними, в период "Грифа" и "Перевала" находясь в приятельских отношениях с В. Ходасевичем, а в 1912-1915 - в дружеских с Б. Садовским.
В юности В. Ходасевич относился к нему с симпатией. В архиве А. И . "Молодость". Обрезки с дарственными надписями чрезвычайно характерны: А. И. Тиняков, запойный пьяница, книги, вероятно, продавал, оставляя себе памятные полосочки.
Б. Садовской по доброте сердечной принимал в судьбе Тинякова ближайшее участие: он помогал ему деньгами, одеждой, рекомендовал издателям и редакторам как талантливого автора. Трогательно наблюдать, как верно следует А. И. Тиняков за Б. Садовским в своем путешествии по газетам и журналам. Уезжая в Нижний, Б. Садовской оставлял приятеля под опекой друзей - В. Юнгера, А. Конге. Юнгер слал ему подробнейшие отчеты о состоянии и здоровье Тинякова, вытаскивал его из пивных, записывал стихи, видя в нем российского Верлена; советовался с врачом, когда запой привел Тинякова в больницу.
Очень сблизили Б. Садовского и А. Тинякова ночи 1914 г., проведенные в "Бродячей собаке". Ночам этим Б. Садовской посвятил шутливое стихотворение, главным героем которого сделал Тинякова:
Прекрасен поздний час в собачьем душном крове,
Когда весь в фонарях чертог сиять готов,
И семенит рысцой к буфету Тиняков.
Прекрасен песий кров, когда шагнуло за ночь,
Когда Ахматова богиней входит в зал,
Потемкин пьет коньяк и Александр Иваныч
Но вот уж близок день; уж месяц бледноокий,
Как Конге щурится под петушиный крик,
И шубы разроняв, склоняет Одинокий
Швейцару на плечо свой помертвелый лик.
А. И. Тиняков - поэт, ныне забытый, содержанием своего творчества сделал самоуслаждение темными сторонами человеческой природы. В. Ходасевич не случайно рядом с его именем назвал имя Раскольникова - героя Достоевского. Он и был живым персонажем романов Достоевского, "человеком из подполья". Современникам он запомнился самыми ранними стихами, напечатанными в альманахе "Гриф":
Любо мне плевку-плевочку
По каналу проплывать...
(Интересно свидетельство Н. Берберовой о том, что строки эти любил повторять Г. Иванов, подлинный духовный ученик Тинякова, сумевший из распада личности создать стихи большой силы.)
любые моральные ценности. В 1914 году в "Искренной песенке" он писал:
Я до конца презираю
Истину, совесть и честь.
Только всего и желаю
Бражничать блудно да есть.
К черту пославшие стыд,
Только б водились деньжонки
Да не слабел аппетит.
А в следующем, третьем своем сборнике "Ego sum qui sum" поэт отбросит в сторону слабое, необязательное "я" и создаст обобщенный образ "Homo sapiens" (так и называется стихотворение), характерными, видовыми свойствами которого назовет имморализм и простейшие физические потребности ("двуногое животное"):
В удел природа мне дала:
Живу - двуногое животное, -
Не зная ни добра, ни зла.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И знаю: сладостно пожрать!
На все, что за телесной сферою,
Мне совершенно наплевать.
Это не эпатаж, не вызов, не литературная маска, не стилизация под мещанина, ставшего своеобразным "героем" прозы 20-х годов и запечатленного в булгаковском "Собачьем сердце" или в рассказах М. Зощенко. Тот же голос, те же мысли, того же героя в полный рост узнаем мы и в письмах А. И. Тинякова:
цинизм? Просто человек изголодался во всех отношениях и ему хочется всласть пожить брюхом и половым членом!" (26 сентября 1914 г.).
"...Я ненавижу и презираю так называемую "женскую личность", женский "ум" мне противен, женское "я" для меня омерзительно. Единственное, что мне нужно и необходимо - это женское мясо. Влюбиться уже я не могу, и мне для сожительства совсем не нужна какая-нибудь барышня из общества, которую нужно прельщать чистыми подштанниками и наодеколоненной жопой. Вот здесь, на Васильевском, в Лифляндской кухмистерской есть служанка Минна... Что за мясо! Какие формы! Приобрести бы такую бабу и можно бы было "отводить душу"... А кто лучше природной кухарки может ведать хозяйственную сторону жизни? И где нужна женщина, кроме спальни и кухни?!" (2-3 октября 1914 г.).
Читая письма А. И. Тинякова, порой приходится напоминать себе, что он был образованным человеком, изучал поэзию Тютчева, издал сборник его памяти. Наконец он был собеседником А. Блока: А. Блок не раз заносит имя Тинякова в Дневники и Записные книжки. Его ценил А. М. Ремизов, который, кстати, и предложил Тинякова в числе сотрудников Б. А. Садовскому, когда тот начал работать в газете "Русская молва".
тем - это два разных явления. Уединение - это нечто добровольное: устал человек от людей и уединяется до тех пор, пока ему это приятно. Одиночество же, наоборот, - нечто насильственное, неустранимое. Например, сижу я вечер за вечером один в своей комнате и знаю, что могу просидеть сто вечеров и никто ко мне не придет. А я, понимаете ли, задыхаюсь от этого, потому что я живу только тогда, когда я с людьми, а не один. Попадая в больницы, я прямо выздоравливал оттого, что спал в общей палате и садился обедать с людьми, а не один. Пускай даже грязные, сумасшедшие, - но не один, не один!" (2-3 октября 1914 г.) .
Казалось бы, у Тинякова был свой "символ веры", и слова, дорогие ему, и слезы, что выжимались не только из жалости к себе, но и при мысли о величии самодержавия. Как горячо бросается он поздравлять Б. Садовского, взволнованного радостью встречи с монархом, с царской семьей. "Невыразимо отрадно пережить то, что пережили Вы, особенно в наши дни, когда гнусный жидовский демократизм въелся в тело иасчастной России, когда забыты мудрые заветы Достоевского и Ницше, Карлейля и Ренена..." (14 июля 1913) .
Ревниво печется Тиняков и о чистоте русского мужика и бросается спасать ее от развращающего влияния цивилизации: "...вчера вечером соседка-помещица рассказала мне, что в ближайшем к нам селе поп хочет завести кинематограф для мужиков. И я уже собираюсь писать архиерею, губернатору и в местную газету Союза Русского народа. Думаю также натравить на долгогривого шабесгоя моего отца, местного протоирея, и вообще благомыслящих людей околотка". (27 мая 1914).
И как быстро облетела с него латынь, и европейские одежды, и русский дух, стоило задеть его личные интересы. Остался оскаленный мещанин, мещанин обыкновенный. Как стыдно читать "Исповедь" А. И. Тинякова, где он, словно напроказивший гимназист, публично винит во всем Б. Садовского, подбившего его на "плохое" поведение. Как злобно, мстительно (и вдохновенно! - можно добавить: вслушайтесь только в ритм его письма, не лишенного своебразной поэзии) угрожает он своему недавнему другу и благодетелю:
"...Бог Вас знает, за что Вы желаете истребить меня из литературы! Я Вам зла не делал и не желал, а Вы разным паршивым жуликам рассказали что-то про какую-то "Земщину", - и они этим уже начали пользоваться в своих низких целях. Те, кому Вы это рассказали - прирожденная чернь, холопы хозяйского рубля, косные тупицы, всесторонняя обозная сволочь. А мне стыда от этого не будет, ибо я выше и шире партийных и газетных перегородок. Сознаю в себе, как святыню, мою Арийскую душу и не могу загнать себя ни в какую жидовскую каморочку. Может быть, для Ауслендера "День" и "Земщина" - крупные явления, а для меня это просто газеты, которыми я не прочь при случае воспользоваться в целях добрых и общественно-полезных. И вот Вы - ученик и поклонник Фета, - стали на сторону газетной рвани! Не могу я этого осмыслить, тем более, что этим Вы грозите вырвать у меня последний кусок хлеба. Но Вы забыли, что Вы сами черносотенец и юдофоб, что Вы познакомили меня и с Никольским и с Розановым, и что у меня есть копия письма Б. Никольского к Вам по поводу одной статьи. А когда Вы у меня будете хлеб отнимать, я буду бороться, как зверь, как гад и как дьявол - вместе!" (6 июня 1915г.).
В. Ходасевич дал А. И. Тинякову точную оценку: паразит, и именно не в бранном - физиологическом смысле. Паразитизм его проявлялся не только в отношениях с людьми, но и со временем, как мы видели: в эпоху 1905 года он был эсером, во время мировой войны - крайним правым, в 20-е годы распространился слух, что он в Казани работал в Чека. Об этом пишет В. Ходасевич в очерке "Дом Искусств". И совершенно не важно, справедлив ли этот слух, работал или не работал Тиняков в Чека - важно, что никому это не показалось удивительным. Но судя по очерку, в котором упоминается А. И. Тиняков, в 20-е гг. В. Ходасевич относился к нему с брезгливым любопытством - и только. Он не предугадал всех размеров этого явления, просто отшвырнул его от литературы, не предполагая, что тот прорастет на развалинах русского некрополя, и будет вспоминать в газете "Последние новости" о своих встречах с А. Блоком и В. Брюсовым, а при случае упомянет, каким ярым черносотенцем был Борис Никольский и подчеркнет с достоинством: "...свойственный мне демократический "мужицкий" дух и мое исконное недоверие к интеллигенции сделали для меня Октябрьскую революцию вполне приемлемой..." 12
Тиняков мог жить в любых условиях, при любом строе, писать, что угодно. Он был цепок, беспринципен, честолюбив и заключал автобиографию словами: "Несмотря на то, что ни одно из моих литературных выступлений не имело до сих пор настоящего успеха, я твердо верю в мои силы и убежден, что если не умру внезапно, то добьюсь настоящего признания, тогда как многие искусственно раздутые теперь "имена" лопнут, как мыльные пузыри." 13
"Исповедь антисемита" далась ему без малейшего труда. Даже напротив: рассвободила, позволила отныне выступать без маски, позволила ощутить себя героем, бьющимся за дело "правых" с открытым забралом. В письме к А. А. Блоку 20 апреля 1916 года чувствуется упоение ролью человека, отказавшегося от личной литературной карьеры, ради укрепления литературного отдела в правой прессе. "...надо бить по врагу и по его союзникам без пощады, памятуя лишь об одном: о правде и величии того дела, за которое сражаешься. В битве не до красивых жертв и не до благородных слов и вступая в борьбу по-настоящему, человек должен быть готов к тому, чтобы спознаться и с грязью, и с ложью, и с чем угодно, лишь бы душа не утонула в этом, а что сверху налипнет на нее всякая дрянь, - так это пусть: 14
Б. А. Садовской отнесся к этой истории трагически. Он чувствовал себя погибшим, опозоренным, жаждал сочувствия и утешения. Утешения он искал и у В. Ф. Ходасевича. Не нужен ему был суд, пусть дружеский и правый. Мне кажется, "тиняковская история" провела глубокую и непоправимую трещину в их отношениях, точнее в отношении Б. Садовского к В. Ходасевичу. Насколько болезненно отнесся Б. Садовской к литературному скандалу видно по тому, что в воспоминаниях о А. Блоке, написанных в 1946 году, он снова возвращается к эпизоду 1915 г. "Незадолго перед этим я сделался жертвой литературной сплетни, родившейся в одном из петербургских еженедельников. Ни оправдываться, ни звать обидчика в суд невозможно: очень уж грязен уличный журнальчик. Никто, разумеется, этой клевете не поверил. Но мне по неопытности все мерещится, будто я погиб и моя репутация запятнана навеки. Теперь мне смешно, а тогда я страдал не на шутку. Знал ли об этом Блок? Вероятно. Когда я встал, чтобы проститься, он неожиданно в первый и последний раз поцеловал меня. Как нежен был этот дружеский поцелуй!" 15
Остается загадкой, почему он считал себя невиновым в том, что сводил А. И. Тинякова с Б. В. Никольским, с "Земщиной", что считал клеветой. Так сильно хотелось отвернуться, "забыть", получить милосердный, прощающий, грехи отпускающий поцелуй?
Возможно, что "тиняковская история" лишний раз заставила Б. Садовского поверить в справедливость своих убеждений: "Русская интеллигенция оттого так и любит жидов, и взаимно жиды русскую интеллигенцию, что и та и другая лишены родины, отечества. - писал он в 1899 г. - Интеллигенция оторвана от почвы, ненавидит русские начала, жиды им верные союзники. Симпатия их сходства".
Еврей по крайне мере наполовину, В. Ходасевич интеллигентом был всецело, и откликнулся на "тиняковскую историю" как подлинный интеллигент, проявив и твердость и доброту, которую Б. Садовской в своей обиде оценить не сумел.
монастыре. 16
Он рожден был с душой старинного письма. Мы видим, как меняется В. Ходасевич. Б. Садовской (как часто случается с людьми ограниченными) не менялся. Когда держишь в руках его детские дневники, оттуда глядит тот же Борис Садовской, каким мы знаем его и в 20, и в 30 лет. Тринадцатилетний мальчик просто и естественно, к случаю, вспоминает строки Ивана Ивановича Дмитриева: они выражают его живые чувства; он заверяет, что вслед за Шишковым "желал бы, чтобы все иностранные слова были выброшены из русского языка и заменены чисто русскими".
Дневник 1894 года начинается записью: "1 марта. Я вчера не ходил учиться и не пойду нынче, потому что хвораю чесоткой. Вечером я писал стихи об Александре II, но, уже написав, вспомнил, что сегодня день его кончины". Это и смешно и трогательно сразу: чесотка и стихи об Александре II, а через несколько лет явится продолжение: "Завтра - Священный день Тезоименитства Его Императорского Величества Государя Императора Николая II Александровича. Я горжусь тем, что нахожусь под властью самодержца, а не паршивого королишки, который слова не может пикнуть без согласия своего рейхстага или парламента, дающего ему средства на жизнь, не под властью взбалмошной республики, глупейшего государства в мире, а САМОДЕРЖЦА, помазанника Божья, отцы, деды и прадеды которого властвовали также и над нашими предками". Еще в отроческие годы раз и навсегда он отводит место женщине в детской "штопать чулки и няньчить детей".
Даже темы его стихов закодированы в раннем детском опыте: нестерпимым блеском сияет в дневниках самовар - привычный домашний, когда выпиваешь за вечер семь чашек чаю; и самовар у тетушки в гостях: она опускает в чай дольки апельсина; самовар на балконе деревенского дома, после того, как собрана корзина ягод, и узорчатый самовар в гостях у нувориша, соседа по даче, под крики: "Пренэ!", "Анкор!", где коробка мармелада и дорогое платье хозяйки дополняют чаепитие. И обрывается дневник четырнадцатилетнего мальчика на том, что он подрядился за три рубля копать ямы у дяди в саду, потому что мечтает купить на ярмарке собственный маленький самовар.
Б. Садовской вырос и сложился в провинциальном русском укладе, он врос в этот уютный и косный быт, который сделал темой и содержанием своего творчества. Архаичным он казался своим современникам. И критик А. Измайлов в своих пародиях на "Семейные портреты" подчеркивал, обнажал "ретроградство" поэта:
С собою принесла тысченок пятьдесят,
Мандрыковку и Плесе. Вы, сидя в них, любовно
Пороли крепостных и холили щенят. 17
Какими же архаичными и враждебными по духу показались его произведения редакторам "Красной нови" и "Красной нивы", редакторам советских издательств, куда Б. Садовской рассылал свои рукописи и неизменно получал отказы. Рецензенты писали: "Получается, может быть, и помимо желания автора, некая апология дворянства", "Рассказ написан вполне литературно и неплохо. Но тема старая, много раз использованная в старой дворянской литературе".
в журналы, писал смущенно: "Беллетристику не берут, говорят, старо. Не понимаю, почему. А насчет "H. H. Пушкиной" я очень сконфужен: когда слушал стихи в чтении, не заметил, что там все Бог и Господь. А этих слов все нынешние редакции боятся еще больше, чем в прежние времена черти - ладана" (20. III. 1926). 18
А то немногое, что удалось опубликовать, сделано руками и стараниями друзей, которых всегда вокруг Б. Садовского было много. Книга "Морозные узоры" вышла только потому, что Г. П. Блок, нежно привязавшийся к Б. Садовскому, оказался пайщиком издательства "Время"; несколько стихотворений напечатали журналы благодаря рекомендации В. В. Вересаева. А главы из "Приключения Карла Вебера" попали в руки С. А. Клычкова, приятеля петербургской юности: в 1928 г. он работал в журнале "Красная новь" и отрывок из романа дал с радостью. И все. Дальше - глухая, непробиваемая стена, молчание.
После того, как вышел роман, Б. Садовской изредка выступал с публикациями: один журнал напечатал письмо А. П. Чехова начинающему поэту, другой - воспоминания о Горьком. Жил он на пенсию, и хотя пенсия была персональной (все тот же В. В. Вересаев и М. Цявловский выхлопотали), а все равно трудно. Жил под знаком слова "конец". Так называлось стихотворение, завершающее последний сборник стихов Б. Садовского "Обитель смерти". И последний прижизненно напечатанный роман "Приключения Карла Вебера", герой которого - великан путешествует по Германии с комедиантами, теряет на войне глаз, два года томится в турецком плену, попадает с посольством в Россию, женится здесь на карлице и отправляется на корабле на север - кончался словами: "Сердце переполнилось счастьем. Счастье - смерть".
Но может, радоваться надо, что имя его на долгие годы было вычеркнуто из литературы, стерто, что рассказы и повести не печатали, иначе его уничтожили бы в 1937 году, как Сергея Клычкова и многих других, а на болезнь не посмотрели бы. Ведь именно на Бориса Садовского, уже после того, как был он похоронен на Новодевичьем кладбище, обрушился критик Б. Соловьев в работе, написанной к 60-летию статьи В. И. Ленина о сборнике "Вечи". Оказывается "Борис Садовской зачеркивал всю передовую литературу прошлого и утверждал, что если ее деятели и одерживали большие творческие победы, то вопреки своей связи с жизнью, современностью и передовыми идеями эпохи". Ему досталось за то, что в 1907 году критик посмел охарактеризовать Чернышевского словами "умеренный и аккуратный", т.е. приравнял его к Молчалину, за то, что не ценил Белинского и т.д. "...подобные высказывания ретрограда и крепостника Б. Садовского крайне характерны для всего реакционного лагеря" 19 , - заключал статью Б. Соловьев.
...Вам под ярмо подставить выю
И жить в изгнании, в тоске...
В изгнании оказались оба - Б. Садовской, не уехавший из России и замурованный в прошлое, и В. Ходасевич, покинувший родину. Но В. Ходасевичу удалось уцелеть и вывезти с собой самое дорогое для него - русскую культуру, тот мир, что жил в нем. В 1921 году он понял твердо: "как бы ни напрягали мы силы для сохранения культуры - ей предстоит полоса временного упадка и помрачения." 20
Оказавшись за границей, он упрямо и настойчиво пытается связать далеко разошедшиеся концы, уничтожить "исторический разрыв" с предыдущей эпохой, звено за звеном воссоздать целостность русской культуры: писатель двигался от "Слова о полку" к Державину, от Державина к Пушкину, обошел круг поэтов пушкинской эпохи, каждого назвав поименно, каждому посвятив статью, и наконец собрал воедино вдребезги разлетевшуюся литературную эпоху начала века в "Некрополе".
себя как поэт. "Клокочущие чайники", "валенки", "зловонная треска" стали тем фундаментом, из которого выросли "гладкие черные скалы" и раздался "глас музикийский". В ранние годы именно этой прозы ему недоставало, какофонических звуков, "стона и скрежета". Он считал себя учеником Пушкина, сыном гармонии, а рожден был для землятресений и революций. Чтоб настроить свой голос ему не хватало "дикого голоса катастроф". Вот когда он стал бороться с Пушкиным, и следы этой титанической борьбы то и дело встречаешь в его стихах. Вот когда он расслышал "бедные рифмы" - тени былых полнозвучий, былой гармонии, и вывел на страницы этот "хор воздыхающих теней": "мои - твои", "гласных - согласных"...
"Живит меня заклятым вдохновеньем дыханье века моего" - признавал он. У этого века учился он "ужасному веселью постылый звук тех песен обретать, которых никогда и никакая мать не пропоет над колыбелью". Но и борясь с Богом, бросая ему прямой вызов ("Мне невозможно быть собой, мне хочется сойти с ума...", "И солнце ангелы потушат"...), он был куда ближе ему, чем те, кто "сбрасывал" Пушкина, он был связан с ним живой любовью, "задушевной нежностью". И он гордился, что успел сделать "классическую" прививку молодой советской поэзии: "И каждый стих, гоня сквозь прозу, вывихивая каждую строку - привил-таки классическую розу советскому дичку".
В. Ходасевичу чужды были иерархические, сословные представления о царе-поэте, которые исповедовал Б. Садовской. Но идола его, "на чердаке забытого", он вытащил. Он вспомнил о нем, когда писал "Памятник". Только вместо надменного доморощенного (и чуть-чуть провинциального) кумира мы увидели природного идола - скифского, вечного, степного, ставшего на перекрестке истории. Героем своего "Памятника" В, Ходасевич сделал не чернь, которая заслонила от Б. Садовского и прошлое и будущее, не обиду на историческую ошибку, а чувство единственности, целостности русской культуры, поэзии, соединил, сковал разорванные концы и начала.
ПАМЯТНИК
Во мне конец, во мне начало,
Но все ж я прочное звено:
Мне это счастие дано.
В России новой, но великой
Поставят идол мой двуликий
Где время, ветер и песок...
И. Андреева
1980