Saarow, 29 ноября 922
Нет, дорогой Михаил Осипович, я сдаюсь не так скоро. Завтра буду говорить по телефону с Вишняком (о, культура!) - и его выбраню.
Относительно поглупения. Вы меня несказанно утешаете. Видно, не только смерть, но и глупость на людях красна. Дело в том, что я испытываю то же самое поглупение, но меня оно постоянно пугает, да так, что мне хочется припугнуть и Вас. Кажется, поглупений два. Одно - то, о каком Вы пишете: доброе безмыслие, оттого, что "растение пересажено с открытого воздуха в комнату". Тут, действительно, "отдых от роста". Но мне все кажется, что есть и другое поглупение, прискорбное: жутковато, что "в комнате" мы не только не хотим расти (отдыхаем), но и не можем - задыхаемся. Вы говорите, что волокнам больно расти. Но мы такие особенные растения, которые день, два, три отдыхают в свое удовольствие, а на четвертый день эти же волокна начинают болеть оттого, что привыкли расти - а нельзя: комната. У меня бывает такое чувство, что я сидел-сидел на мягком диване, очень удобно, - а ноги-то отекли, надо встать - не могу. Мы все здесь как-то несвойственно нам, неправильно, не по-нашему дышим - и от этого не умрем, конечно, но - что-то в себе испортим, наживем расширение легких. Растение в темноте вырастает не зеленым, а белым: то есть все в нем как следует, а - урод. Я здесь не равен себе, а я здесь я минус что-то, оставленное в России, при том болящее и зудящее, как отрезанная нога, которую чувствую нестерпимо отчетливо, а возместить не могу ничем. И в той или иной степени, с разными изменениями, это есть или будет у всех. И у Вас. Я купил себе очень хорошую пробковую ногу, как у Вашего Кривцова 1 , танцую на ней (т.е. пишу стихи), так что как будто и незаметно, - а знаю, что на своей я бы танцевал иначе, может быть, даже хуже, но по-своему, как мне полагается при моем сложении, а не при пробковом. И это так иногда смущает, что бросаешь танец, удачно начатый. Бог даст - пройдет это все, но пока что - жутко.
Белый в Саров не поехал. Сподколесничал в последнюю минуту. Но я его все-таки уговариваю 2 , потому что Берлин - Бедлам, а здесь очень хорошо: тихо, буквально 20-30 прохожих в день, и воздух - как щетка для легких. Приблизительно через день вижу Горького, час или два. Больше никого нет. Что нет Белого, мне жаль. Его очень задергали в Берлине. Жена пишет ему злобно-обличительные послания. Мать умерла. Добронравные антропософы пишут ему письма "образуммевающие", по антропософской указке, которая стоит марксистской. Вместо людей вокруг него собутыльники или ребятишки. Он сейчас так несчастен, как никогда не был, и очень трудно переносит одиночество. Хуже всего то, что он слишком откровенен, и иногда люди устраивают себе из этого забаву, а то и примазываются к нему ради карьеры. Ходят в кабаки "послушать, как Белый грозит покончить с собой", "поглядеть, как Белый танцует пьяный". Мне совестно Вам писать об этом, но кроме Вас некому и сказать, какой ужас его жизнь сейчас 3 а он бывает, и когда замечаешь, что его жалеют, то на жалеющих больше злишься, чем на хихикающих: ведь они, значит, видят больше, а не надо, чтоб видели. Впрочем, жалеющих мало, больше хихикающих.
Если поедете в Берлин - пожалуйста, известите, когда и где можно Вас увидеть: я приеду. Пока что - сижу здесь и намерен отсиживаться как можно дольше.
Будьте здоровы. Поклон Марии Борисовне.
Любящий Вас
Владислав Ходасевич.
Saarow am Furstenwalde, Bahnhofs-Hotel.
Посылаю Вам вырезку из "Дней", рецензию Белого на "Грибоедовскую Москву" 4 . Рецензия, по-моему, слабая.
Комментарии
- Письма Гершензону. С. 30-31.
1 Николай Кривцов - главный герой кн. М. Гершензона "Декабрист Кривцов и его братья": при Кульме французским ядром ему оторвало ногу выше колена, но в Лондоне сделали искусственную, "с которой он мог не только ходить, но даже танцевать".
2 17 ноября 1922 г. Ходасевич и Берберова поселяются в Саарове вместе с Горьким, о чем свидетельствуют записи в "камерфурьерском" журнале. А. Белый приезжал в Сааров.
В Saarow. Валя, Ракицкий. С ними к Горькому. Переезд в Saarow.
Валя, Ракицкий, Map<ия> Игн<атьевна>.
19, воскр. У Горького (Юшкевич, Гржебин, Ладыжников и др.). Валя (веч<ером>).
20, понед. Веч<ером> у Горького (Горький, Валя и др. Карты).
21, вторн. Ракицкий. Гулял с Горьким.
22, среда. У Горького (Крючков, Лашевич и др.). Залшупин.
23, четв. <er> Diele (Белый, Каплун, Вишняк).
24, пятн. У Белицкого. К Гринбергу. У Жени. В Геликон. К антиквару. "Москва". К Гржебину. Кафэ Vict-Luise (Бахрах, Лурье). С ними у Белого.
25, суб. Банк. В Геликон. К Гринбергу. К спекулянту. "Москва". У Белицкого. За покупками. Обедать. Домой. Веч<ером> - Клуб писателей (Белый, Зайцев, Муратов, Бердяев, Ремизов, Лурье, Юшкевич, Эренбург).
Веч<ером> у Горького.
27, понед. Гулял. / Гулял. Максим. Веч<ером> (карты: он, я, Максим).
27, вторн. Чернов.
29, среда. <ером> у Горького (вдвоем).
30, четв. Ракицкий. Веч<ером> у Горького (Ракицкий).
Веч<ером> у Горького (карты).
2 дек., суб. Веч<ером> у Горького (карты).
3, воскр. Веч<ером> у Горького (карты).
4, понед. Веч<ером> у Горького (карты).
Веч<ером> у Горького (карты).
6, среда. <ером> пьянство.
7, четв. Вишняк и Белый. Днем с Бел<ым> у Горького. / Веч<ером> - пьянство. (Получил Тяж<елую> Лиру).
8, пятн. Вишняк уехал. Белый.
В час уехал Белый. Веч<ером> у Горького" (АБ).
3 Ср. приписку А. Белого на письме С. Г. Каплуна к Гершензону (без даты): "Вас я люблю самой настоящей горячей любовью, чувствую в Вас старшего брата и часто наставника, помню все часы, проведенные вместе.
Не пишу о себе; скажу лишь, что я сейчас веду легкомысленный образ жизни: пью (благостно), веселюсь, учусь танцам и, как змея, меняю шкуру. Приезжайте к нам, все тогда расскажу". Но в письме от 24 февраля 1923 г. он отбросил нарочито-легкомысленный тон: "Милый, хороший, - было так тяжело эти месяцы, тяжелей, чем когда-либо в жизни; и это ложилось камнем на душу. Казалось, только в словах сумею найти и эти слова я мысленно произносил, думая о Вас" (РГБ. Ф.
4 Рецензия опубл. в Д 26 ноября 1922 г. за подписью "А. Б.". "Гершензон - тонкий знаток Москвы начала истекшего века, - писал Белый, - только он может так воссоздать жизнь эпохи; тончайшей кистью рисует он жизнь, быт и деятелей старой Москвы с центральной фигурой, Марьей Ивановной Римской-Корсаковой, которую знавали Вяземский, Грибоедов и Пушкин; портрет ее встает перед нами. "Время подобно кинематографу, постепенно все более придвигает ее к нам, ее фигура, приближаясь, растет и растет, и вот в 20-х годах она стоит перед нами во весь свой рост, вся на виду, до мельчайшей морщинки". Надо быть историком русской культуры, чтобы иметь право сказать так об историческом лице на основании документов; они скрыты от нас. Гершензон на основании документов осуществляет картину; и вот Грибоедовская Москва вплотную придвинута к нам. Гершензон не только историк, он тонкий художник, подобный Сомову, влюбленный в аромат эпохи и умеющий передать этот аромат нам.
Дважды читал я "Грибоедовскую Москву" с одинаковым увлечением (в первом и втором издании). Книга издана изящно и стильно, как и все Геликоновские издания".