• Приглашаем посетить наш сайт
    Екатерина II (ekaterina-ii.niv.ru)
  • Письма Ходасевича. Вводная статья.

    ПИСЬМА

    Письма Ходасевича впервые включаются в собрание его сочинений. Часть из них печатается по автографам, хранящимся в российских архивах: РГАЛИ, РГБ, РО ГЛМ, РНБ, ИМЛИ, ИРЛИ, в семейных коллекциях. Сотрудникам этих архивов мы благодарны за многолетнюю деятельную помощь.

    Другая часть эпистолярного наследия Ходасевича разбросана по отделам редких книг и рукописей Йельского, Колумбийского, Индианского университетов, Гуверовского института (Стэнфорд), Амхерст колледжа и др. Мы признательны Дж. Соресу и хранителям американских библиотек за возможность работать в архивах и познакомить читателей с неизвестными письмами периода эмиграции.

    Вошли в этот раздел также письма, опубликованные отечественными и зарубежными исследователями в журналах и альманахах. Тексты их, когда это было возможно, сверены с оригиналами и выправлены.

    Особая благодарность издателю "Минувшего" Владимиру Аллою за разрешение перепечатать письма Ходасевича, впервые появившиеся на страницах альманаха (это - прежде всего письма к Н. Н. Берберовой, подготовленные Д. Бетеа, и блок писем к разным адресатам, среди которых В. В. Набоков, Вяч. Иванов, З. Н. Гиппиус, разысканных в частных архивах Д. Малмстадом).

    Расположенные в хронологическом порядке (1905-1939 гг.), письма образуют "канву к биографии".

    С юности выращивал, воспитывал в себе Ходасевич "культ дружества", черты литератора пушкинской эпохи, сознательно отвергая "городской" язык XX в.: телефонный разговор, записку; даже машинопись воспринималась им как неуважение к собеседнику.

    Переписка для Ходасевича - естественная форма продолжения отношений, порой не требующая разлуки: прерванный разговор может подхватить, продолжить письмо (таковы многие письма к М. О. Гершензону, А. В. Бахраху, В. В. Вейдле).

    С каждым из корреспондентов у Ходасевича складываются свои отношения, длящиеся годами, десятилетиями, это долгий приятельский разговор, порой болтовня: слова недописываются, сообщения обрываются на полуслове, кавычки не признаются.

    Для удобства читателя мы не стали сохранять или графически обозначать эти сокращения, даже наиболее характерные (обычно вместо "как" Ходасевич писал "кк", вместо "Петербург" - "Пбург"), за исключением случаев, когда возможно не единственное прочтение. Тем более, что у него не было устойчивых, излюбленных сокращений для названий газет и журналов: например, "Русская молва" может быть представлена как РМ, или "Рус. молва", или "Р. молва" и т.д.

    Но имена мы сохранили в том виде, как они написаны в подлинниках, т.к. обращение к инициалам (Н. Н. - Н. Н. Берберова или Б. Н. - Борис Николаевич Бугаев) свидетельствует о короткости отношений, в других случаях эти сокращения продиктованы словесной игрой, создают новые значения. Надо думать, Ходасевич веселился, выводя в письме к Муни "Мер-ские" (Мережковские), зная, что Муни заметит и оценит шутку.

    Даты в начале (или конце) письма мы тоже сохранили такими, как в автографах. Часто автор забывал ставить их (в то время как педантично писал число под каждым вариантом стихотворения и даже стихотворной строкой). В тех случаях, когда дата устанавливается по содержанию письма, она заключена в угловые скобки; если же переносится с почтового штемпеля или со страниц "камерфурьерского" журнала - в квадратные.

    Со студенческой поры, с девятнадцати лет, Ходасевич вел жизнь профессионального литератора. И его собеседниками были поэты, писатели, издатели: В. Брюсов, Андрей Белый, Ф. Сологуб, Муни, Б. Садовской, Г. Чулков, М. Гершензон, А. Ремизов, Вячеслав Иванов, М. Горький, М. Волошин, К. Чуковский, К. Федин, М. Слонимский, В. Лидин, З. Гиппиус, М. Вишняк, А. Амфитеатров, В. Ирецкий, Ю. Терапиано, В. Набоков и др.

    По словам Алданова, близко знавшего Ходасевича, "личные его симпатии и антипатии переплетались так или иначе с литературной оценкой" (Русские записки. 1939. Кн. 19. С. 182).

    Ходасевич понимал историческую ценность письма, собирал в своем архиве письма деловые и дружеские, поздравительные, анонимные, даже пасквили, даже письма, не ему адресованные. К своей переписке он присоединил письма П. П. Муратова к будущей жене (многое открывают они исследователю Ходасевича, позволяя увидеть, что образ царевны в стихах "Счастливого домика" поддержан не только литературной традицией, но и восхищенно-влюбленной интонацией соперника: "О, принцесса Мален!.."); наконец, черновик письма В. Я. Брюсова к З. Н. Гиппиус. Три письма Андрея Белого Ходасевич опубликовал (СЗ. 1934. Кн. LV), сохраняя все особенности автографа, специально пояснив: "В этом последнем обстоятельстве не следует видеть педантизма: поправки, описки, знаки препинания, а порой и орфографические ошибки немало свидетельствуют о душевном состоянии пишущего". В случае же с Андреем Белым они становились частью той фантасмагории, в которой он жил: терялись рукописи, буквы и числа прыгали и менялись местами. "Казалось, предметы, попавшие в его обиход, подхватывались тем вихрем, которым он сам был всегда подхвачен".

    В эмиграции Ходасевич пытался заново воссоздать свой архив, но время для этого было очень уж неподходящим: революция и советская власть, а потом вторая мировая война уничтожали не только письма - многих из тех, кому они были адресованы.

    След от иных потерянных писем остался в "камерфурьерском" журнале, где отмечены дни отправления корреспонденции Марине Цветаевой и Борису Пастернаку, О. Д. Форш, Н. Оцупу, Илье Эренбургу и Раисе Блох; пропали некоторые письма к В. И. Иванову, Б. К. Зайцеву, М. О. Гершензону и М. Горькому. "Камерфурьерский" журнал хранит бесценные свидетельства для будущего составителя полного собрания сочинений Ходасевича, где переписка займет не один том. Мы публикуем малую часть: из 40 писем к Б. А.Садовскому - 10; из 31 единицы хранения в архиве Г. И. Чулкова - 8; из 42 писем к М. Горькому - 10; и всего несколько писем из обширного собрания (1910-1926) ежедневных, дневниковых посланий к А. И. Ходасевич.

    Письмо для Ходасевича - не литературный жанр, но главная тема и содержание писем - творчество, литература.

    Так же внимательно, как прислушивался он к своему здоровью ("оптическо-аптекарски-химически-анатомический налет", который В. Сирин почувствовал в его стихах, явственно ощущается и в переписке Ходасевича), он отмечал симптомы, свидетельствующие о переменах в поэтической системе: появление "корявых рифм"; стихов, "от которых барышни морщатся"; особую нежность к прозаизмам.

    В письмах к А. И. Ходасевич отражен процесс перестройки, "переналадки" языка в 20-е годы, рождение прозаизмов Ходасевича, возникавших при сознательном разрушении "условно-поэтических", романтических понятий и образов. Вдохновение он сравнивает с поносом, ценность жизни с чулками, которые жалко порвать, духовную жизнь с кастрюлей, в которой кипит суп, и т.д. При этом содержание не только не разрушается, но соседством, соположением с бытово-обиходной лексикой выделяется, подчеркивается.

    лира", отправленной М. О. Гершензону в письме от 24 июля 1921 г.: "В последнее время пишу почти каждый день. Но - потерял всякую охоту переправлять и отделывать. То, что совсем не выпишется - просто выбрасываю. Прочее, сознавая все недостатки, оставляю в первоначальном виде. Стихи, чаще всего короткие, в общем - нечто вроде лирического дневника, очень бедного красками (значит, и не прикрашенного), зато богатого прозаизмами, которые мне становятся все милее".

    Изменения в поэтической системе Ходасевич всегда связывал с изменением личности, судьбы поэта. "У поэта язык, система образов, выбор эпитетов, ритм, характер рифм, инструментовка стиха, словом, все, что зовется манерой и стилем, - есть выражение духовной его личности. Изменение стиля свидетельствует о глубоких изменениях душевных, причем степень перемены в стиле прямо пропорциональна степени перемены внутренней", - отметил он весной 1921 г. в Записной книжке.

    Вячеславу Иванову в 1925 г. Ходасевич жаловался на "кризис формы", которая должна быть "как-то изменена, где-то надломлена", а несколько раньше объяснял М. О. Гершензону, что кризис формы корнями уходит в более глубокий, духовный кризис, причина которого - оторванность от России. Его письма к Гершензону, в которых Ходасевич всегда серьезен, глубок, а главное, доверчив, - не отшучивается, не отгораживается иронией, - позволяют понять, почему поэт замолчал так внезапно и, можно сказать, "на взлете": "Мы все здесь как-то несвойственно нам, неправильно, не по-нашему дышим - и от этого не умрем, конечно, но - что-то в себе испортим, наживем расширение легких. Растение в темноте вырастает не зеленым, а белым: то есть все в нем как следует, а - урод. Я здесь не равен себе, а я здесь я минус что-то, оставленное в России, при том болящее и зудящее, как отрезанная нога, которую чувствую нестерпимо отчетливо, а возместить не могу ничем" (29 ноября 1922 г.).

    Со временем ощущение это не только не прошло, но заставляло сталкивать, сравнивать впечатления настоящего и прошедшего, быть разом в "двух совместившихся мирах": пышность и яркость итальянской природы воспринимать "в студеной дымке", - жить в том сложном эмоциональном и психологическом напряжении, которое поэт передал в "дневниковом" письме к М. О. Гершензону (начатое 17 декабря 1924 г., оно дописывалось 1 января 1925 г.).

    Письмо это - первый набросок впечатлений, которые вызвали к жизни стихотворение "Соррентинские фотографии". Его основная тональность - недоумение: недоумением окрашен рассказ о встрече Нового года и Рождества в Сорренто, идет ли речь о семейном празднике, где вместо елки комнату украшают ветви с апельсинами ("но к Новому Году нужны не апельсины, а снег"), или о крестном ходе, поражающем яркостью, блеском фейерверков ("а служба торопливая и неблаголепная"). Все это больше похоже на игру взрослых детей: Ходасевич подчеркивает "лукавую серьезность", с которой несут деревянно-розового Bambino под плоским китайским зонтиком из розовой материи. Розово-плоская, яркая картинка, отсутствие глубины, трагизма становятся свидетельствами "ненастоящести", нереальности происходящего.

    Деревянно-кукольную неподвижность Bambino легко узнать в изображении Девы Марии "Соррентинских фотографий": "Плывет высокая, прямая, // Ладонь к ладони прижимая, // И держит ручкой восковой // Для слез платочек кружевной". В письме к М. Горькому от 14 сентября 1924 г. Ходасевич отметил, что религия "для народа как раз не опиум, а допинг"; поэт для определения простонародной веры нашел точное и емкое слово "мечты": "...к Ее подножью // Летят молитвы и мечты, // Любви кощунственные розы..." Роз так много, что они даже в стране роз, конечно, - бумажные, фигурка Богородицы плывет "В шелках и розах утопая..."

    В письме звучит одна тема, но угадывается ее развитие, сюжет, ритм, даже тот "чуждый звук", что переносит из одного мира в другой: в послании к Гершензону это - пальба и "неистовые фейерверки", в стихотворении - "мотоциклетка стрекотнула".

    В жизнерадостном, насыщенном юмором рассказе Ходасевича о Вельском Устье, обращенном к другу молодости Борису Диатроптову, с которым его связывают общие воспоминания, прямо на наших глазах вырастают стихотворение "Лида" и строки, посвященные Жене Муратовой. Письма несут тот сгусток впечатлений, ощущений, из которых рождаются стихи, не становясь при этом литературой. Здесь открывается "кухня", или, как насмешливо писал Ходасевич М. В. Вишняку, - "кухня ведьмы". А литература, если использовать образ Ходасевича, сравнивавшего поэзию со зданием, предстает "с черного хода".

    Творческие замыслы и размышления о политических событиях и искусстве соседствуют в письмах с литературными анекдотами, остроумными словечками, подневным, календарным рассказом о мельчайших событиях дня; беглыми зарисовками современников от откровенно-шаржированных (Александр Брюсов в письме к А. И. Ходасевич от 6 октября 1921 г.) до глубоких социально-психологических портретов в несколько строк (см. емкую характеристику А. И. Тинякова или отточенный афоризм: "Макс Волошин, мистический гурман"); в них найдется место и ценам на папиросы, хлеб, пирожное, печатный лист - вообще денежным и деловым расчетам и "изворотам" - это живой, неприкрашенный поток жизни, цельный, при всей раздробленности и мозаичности, как личность, за ним стоящая.

    Ощущение ценности человеческого "я" - одна из важнейших тем в творчестве Ходасевича - в письмах открывается как основа жизнестроения. Вот почему равно интересны и беседы его с М. О. Гершензоном, всегда о "высоком", о литературе, проблемах профессиональных, и письма к А. И. Ходасевич, наполненные бытовыми житейскими мелочами, - порой они даже значительней, потому что здесь поэт открывается, не боясь слов, говорит просто о самом для него важном, что обыкновенно доверял только стихам. Особенно в пору расставания, разрыва, пережитого им болезненно, как "катастрофа". Тревожась за нее, пытаясь поддержать, он делится простейшими правилами сохранения человеческого "я" в период распада и душевной смуты. То, что уже сформулировал в стихах, перекладывает в азбучные истины. Сравните строки стихов: "Я сам себе целую руки, // Сам на себя не нагляжусь. // И как мне не любить себя, // Сосуд непрочный, некрасивый, // Но драгоценный и счастливый // Тем, что вмещает он - тебя?" - с отрывками из писем к А. И. Ходасевич: "Ты спрашиваешь, что тебе "реально сделать". Не сделать, а делать - вот что: жить на свете, больше любить себя, устраивать свои дела, работать в студии, для чего (как и вообще для всего) не падать ни духом, ни телом, - вообще быть твердой и спокойной, сколько можешь" (1 июня 1922 г.).

    И несколькими днями позже: "Прошу и прошу тебя об одном: внешне, "в днях", как выражался Коля Бернер, будь тверда, хладнокровна, будь "как все". Это даст тебе физическую силу переносить трудную штуку, которая называется внутренней жизнью. У всех нас внутри варится суп, и чем сильнее кипит и бурлит, тем лучше: ведь есть его будет Хозяин. Наша забота - чтобы кастрюля не лопалась раньше, чем суп готов. Ну, и будем беречь ее" (8 июня 1922 г.).

    Осознание ценности человеческой жизни связано с чувством ответственности за воплощение задуманного, постоянную тягу к "чудесным божеским началам", представление о необходимости пути, роста. "Будь же человеком, а не ребенком. Меняйся внутри, не упрямься, не упирайся. Расти". Крик "Расти!" пронизывает его письма к жене, равно как и его творчество.

    Он радовался процессу роста в самых разных формах, глядя, как "травка прорастает сквозь трещины асфальтных плит", и был захвачен болезненно-творческими переменами первых месяцев революции. До той поры, пока не понял, что нечего ждать от людей, "желающих сделать политическую и социальную революцию - без революции духа. Я некогда ждал - по глупости" (Письмо М. Горькому от 28 июня 1923 г.). В стихах и письмах он не переставал твердить: "Я все на той же теории: путем зерна".

    Насколько Ходасевич сам менялся с годами: изменились голос, интонация, духовный строй, - свидетельствуют письма. Неизменной осталась забота о создании и сохранности личности, требующая постоянного вслушивания и работы. "Нужно очень большое напряжение воли, сознательное старание не растерять своего я, чтоб не пустить себе пулю в лоб или не "опуститься"... до общего уровня", - писал он М. Горькому 14 сентября 1924 г.

    Пристальное внимание к "я", множеству соседних "я", "чувствам и мыслям" людей, сумевших "выявить", выразить устремление целого поколения, и привело к созданию удивительной, новой в жанровом отношении книги - "Некрополь".

    В предисловии автор особо отметил, что рассказ о времени он писал, "опираясь на прямые показания действующих лиц и на печатные и письменные документы". "Прямые показания действующих лиц" - это прежде всего письма. С того момента, как он задумал очерк о Брюсове, он умолял А. И. Ходасевич высылать ему листки из архива, оставшегося в России. И в последнем письме к ней просил: "Пришлите мне в 2-3 приема: а) письма покойного Гершензона, которые лежат в регистраторе, взятом Вами у Наташи Хр<ущевой>, b) письма Муни, они в отдельном пакете, с) письмецо Нади Львовой и, в особенности, листок с черновиком ее стихотворения (там еще нарисован женский профиль), d) письмо Валерия ко мне и черновик его письма, начинающийся словами: "Дорогая Зинаида Николаевна". Я Вам писал об этом уже раза два, но Вы все забываете, а мне письма всех умерших для одной работы" (лето 1926 г. - РГАЛИ. Ф. 537. Оп. 1. Ед. хр. 126).

    Письма Гершензона Ходасевич опубликовал вместе с очерком о нем, широко пользовался письмами других писателей в "Некрополе". Живые голоса, непосредственная интонация писем создавали ощущение достоверности, документальности.

    М. В. Вишняк - один из немногих, кто с первого очерка оценил замысел Ходасевича, - понял и в воспоминаниях своих объяснил потребность автора в жесткой "неприкрашенной" правде. Он увидел, что нормы эстетические продиктованы чертами характера. Хотя прямолинейная правдивость Ходасевича порой больно била Вишняка по самолюбию и в конце концов поссорила их, он писал об авторе "Некрополя": "...он был правдолюбцем; того больше - борцом за правду в искусстве и литературе, в личных отношениях и общественных. Горькому, - "ложь утешительную, ложь примиряющую"" (НЖ. 1944. No 7. С. 283).

    Это часто ссорило Ходасевича с людьми, склонными к самооправданию, предпочитающими комфортный способ отношений, построенный на взаимных уступках. Ходасевич прям и точен и когда приходилось писать Садовскому о его роли в "Тиняковской истории" или высказывать свою точку зрения на поведение Гиппиус в Белграде на съезде писателей и журналистов, из каприза разрушившей надежду на журнал П. Б. Струве. Да и Горькому он впрямую говорил то, о чем впоследствии написал в очерке: "Милый Алексей Максимович, не сердитесь: но Вы - любите верить. уже ставит, и условие колоссального значения: печатать в Петербурге. Да ведь это же значит "под цензурой!!!"

    <...> Я не "учить" Вас вздумал, но меня бы мучила совесть, если б я не сказал Вам всего, что думаю" (7 августа 1925 г.).

    Со временем круг приятелей делается уже; один за другим уходят те, кто был особенно близок: Муни, Гершензон, Андрей Белый. Но судя по "камерфурьерскому" журналу, и в 30-е годы рядом с Ходасевичем людей было много, особенно молодых писателей. То Бахрах, то Терапиано, заговорившись, засидевшись за полночь, прогуляв до закрытия метро, остаются у Ходасевича ночевать; во всем он мог положиться на Вейдле; до последних дней сохранялась дружба с гимназическим приятелем Аркадием Тумаркиным.

    его и его внутренний мир от корреспондентов. Он сочиняет множество масок, как бы вытесняющих, замещающих автора: "Дудкин", "Чугунная Маска", "Неизвестный из Шавиля", "Неунывающий дачник" - это только в переписке с М. В. Вишняком.

    И когда в 1926 г. он стал адресовать письма к А. И. Ходасевич на имя "Сони Бекетовой" (ее псевдоним), а свои подписывать "Медведев", "выкроив" фамилию из интимного прозвища, - в этом проявилась не только наивная попытка уберечь бывшую жену от опасности репрессий, но и желание уйти от отношений, себя изживших. Ставя между собой и бывшей женой старомодного желчного господина, который может невзначай обронить о Ходасевиче: "Супруг ваш тоже переменил адрес. <...> Но, по-моему, Вам не стоит к нему ни с чем обращаться. Это, извините за откровенность, тип отпетый", - он мог за него спрятаться.

    Только любовь к каламбурам и роднит Ходасевича с Медведевым, во всем остальном он совершенно на него не похож, он анти-Ходасевич. Разве мог Ходасевич написать о своих стихах: "Через несколько времени пришлю Вам кое-какие безделушки" (РГАЛИ.

    обращены к издателю А. С. Кагану, выпускавшему "Некрополь". Уже смертельно больной, Ходасевич подробно обсуждал с ним шрифт, подписи, цвет обложки. И в последний раз настойчиво звучит вопрос, который он столько раз повторял в письмах: "Так где же верстка?"

    Раздел сайта: