ПАРИЖСКИЙ АЛЬБОМ
Начало 1920 года, герценовские торжества. Парадный спектакль в Большом театре. Лучше сказать - смесь спектакля с заседанием. Билеты, как водится, "распределены по организациям": всучаются кому не надо - и недоступны для тех, кто хотел бы попасть в театр.
Звонок по телефону. От имени Всероссийского союза писателей просят пойти. Сообщают номер ложи. Подхожу к театру. Толпа безбилетных ломится в двери: это - остатки интеллигенции, учащиеся. Входы охраняются часовыми с винтовками. Кое-как пробиваюсь в театр, но в ложу меня не пускают. "Давайте билет". А билет - у Эфроса, один на всех. Надо ждать, пока соберутся "наши". Ждать посылают в комнату коменданта.
У коменданта - неразбериха и толчея. У него требуют билетов, но сам он - душою не здесь. Он звонит по телефону.
- Пожалуйста, МЧК. Попросите товарища такого-то. Товарищ такой-то? Да, я. Значит, в одиннадцать? Ладно, приеду. А Катя приедет? Так. Сколько достали? Две? На пятерых-то не маловато? Ну ладно, я тоже принесу. Да уж будьте покойны: хороший, эстонский. Пришлите за мной машину к одиннадцати. Пока!
Речь явно идет о спирте. "Эстонский", то есть доставленный "дипломатическими курьерами" из Эстонии, особенно славился в ту пору.
В комендантскую вваливается красноармеец:
- Товарищ комендант, пожалуйте тыщу рублей ломовому.
- Что привез?
- Нежданову.
Нежданова будет петь в отрывке из "Эрнани".
Наконец мы в ложе бельэтажа: Гершензон, два Эфроса, Лидин, Жилкин и я. Оркестр под управлением Кусевицкого играет "Интернационал". На сцене - Каменев, Луначарский и другое начальство. Произносятся бесконечные речи, читаются декреты, указы. Соловьем растекается Луначарский. Потом, очень долго, расхаживая по сцене, говорит по-французски Садуль. Его плохо слышно. Остается смотреть, как он то и дело останавливается, сгибается в три погибели и, не прерывая речи, закручивает размотавшиеся обмотки. Но это плохо ему удается, и предательские кальсоны все время выбиваются наружу. Среди гигантских декораций, на ярком свете, все это очень неимпозантно. В зале хихикают.
Впрочем, театр почти пуст. Толпу желающих не пустили. Билеты, распределенные на заводах и в канцеляриях, - не использованы. Лишь кое-где в партере мелькают ситцевые платки да красноармейские шапки. Все в шубах. Светло, холодно и нестерпимо скучно.
У Дзержинского было сухое, серое лицо. Острый нос, острая бородка, острая верхняя губа, выдающаяся вперед, как часто бывает у поляков. Выглядывая из потертого мехового воротничка, Дзержинский мне показался не волком, а эдаким рваным волчком, вечно голодным и вечно злым. Такие бросаются на добычу первыми, но им мало перепадает. Вскоре они отбегают в сторону, искусанные товарищами и голодные пуще прежнего.
О личной жизни Дзержинского не ходило рассказов. Кажется, ее и не было. Он был "вечный труженик". Пока верхи - Каменевы, Луначарские - потягивали коньячок, а низы - мелкие чекисты, комиссары, коменданты - глушили эстонский спирт, Дзержинский не уставал "работать". Не будем отягощать памяти о нем - несовершенными преступлениями. Достаточно совершённых. По-видимому, Дзержинский не воровал, не пьянствовал, не нагревал рук на казенных поставках, не насиловал артисток подведомственных театров. Судя по всему, он лично был бескорыстен. В большевицком бунте он исполнял роль "неподкупного". Однажды затвердив Маркса и уверовав в Ленина, он, как машина, как человеческая мясорубка, действовал, уже не рассуждая. Он никогда не был "вождем" или "идеологом", а лишь последовательным учеником и добросовестным исполнителем. Его однажды пустили в ход - и он сделал все, что было в его силах. А силы были нечеловеческие: машинные. Сказать, что у него "золотое сердце", было хуже чем подло: глупо. Потому что не только "золотого", но и самого лютого сердца у него не было. Была шестерня. И юна работала, покуда не стерлась: 20 июля, в 4 часа 40 минут.
зверей... Покойного Виленкина Дзержинский допрашивал сам. Уж не знаю, что было при этом, только впоследствии машина стала давать перебои. Рассказывая одному писателю о допросе Виленкина, Дзержинский, по-видимому, галлюцинировал, говорил двумя голосами, за себя и за Виленкина. Писатель передавал мне, что это было очень страшно и похоже на то, как в Художественном театре изображается разговор Ивана Карамазова с чертом.
В период болезни Ленина, а затем после его смерти многим большевикам пришлось действовать не машинально, не "по наряду", а по собственному разумению. В довершение беды, нэп потребовал действий не по разрушению и пресечению, а по созиданию и налаживанию, да еще в направлении непредусмотренном. В число таких "строителей поневоле" попал и Дзержинский. Но ни в наркомпути, ни, особенно, в совнархозе он ничего не сделал. Поставить их на такую "высоту", как ЧК, было ему не по силам. Единственное, что он мог, - это нагнать страху на подчиненных. Действовало его ужасное имя. В одной из своих "хозяйственных" речей он недавно сказал:
- Меня боятся, но...
Дальше шло много разных "но", которые все свидетельствовали о его бессилии. Убивать легко, творить трудно!
Это знают большевики, и, конечно, раздастся теперь очередной лозунг:
Основное дело, заплечное мастерство, в котором силен каждый коммунист и к которому каждый имеет касательство.
Уж на что мягкий был человек Воровский, порой почти обаятельный (я его знавал). Уж какая мирная, торговая и дипломатическая специальность у "европейца" X! А вот - рассказ того же писателя.
Однажды этот писатель застал где-то компанию: Воровский, X и неизвестный поляк-инженер. Инженер с пылом говорит о каких-то широких планах, вроде электрификации. Все в восторге, наперебой расхваливают инженера и чуть ли не обнимают. А когда он уходит, большевики говорят писателю, кивая на дверь:
- Последние часы бедняга догуливает. Сегодня его арестуют - и к стенке...
- Польский шпион. Он еще не знает, что нам все известно.
- Почему же его просто не арестуют?..
- А потому, что надо еще от него добыть кое-какие сведения. Не уйдет.
Так - Воровский и X работали на Дзержинского, в должности обыкновенных провокаторов...
Парижский альбом. VII (с. 262). - Д. 1926. 25 июля. Отклик на смерть Ф. Э. Дзержинского.
Герценовские торжества состоялись 20 января 1920 г. в Большом театре. В газетном отчете писалось: "20 января в Большом театре состоялось торжественное заседание членов ВЦИК, Московского совета и фабрично-заводских комитетов, посвященное памяти А. И. Герцена. Заседание открывается "Интернационалом" в исполнении оркестра Большого театра под управлением Кусевицкого. Затем артистами государственных театров Неждановой и Южиным был исполнен "Эгмонт" Бетховена с симфоническим оркестром. С большой речью выступил тов. Каменев. <...> После речи тов. Каменева начались приветственные речи, посвященные Герцену. Выступили: М. К. Лемке, Мархлевский, тов. Садуль, тов. Рязанов. Затем артисты московских театров прочли отрывки из произведений Герцена, прочтено было несколько стихотворений, посвященных памяти Герцена. С большой речью о Герцене выступил Нарком тов. А. В. Луначарский" (Известия. 1920. 21 января). Следует отметить, что 21 января в Малом театре Московский союз писателей устроил еще одно чествование Герцена, на котором выступил и Ходасевич (Известия. 1920. 22 января).
"Эрнани" - опера Дж. Верди (1844). На самом деле Нежданова пела "Эгмонт" (см. предыдущий коммент.).
- искусствовед и поэт Абрам Маркович (1888-1954) и театральный критик Николай Ефимович (1867-1923).
Жилкин Иван Васильевич (1874-1958) - поэт и прозаик.
С. 263. Жак (1881-1956) - деятель французского рабочего движения, участвовал в гражданской войне на стороне Красной Армии.
С. 264. Доктор Моро - герой романа Г.Уэллса "Остров доктора Моро" (1896).
- Александр Абрамович Виленкин (1883?-1918), присяжный поверенный, председатель Московского союза евреев-воинов, был расстрелян ВЧК по делу "Союза защиты родины и свободы". Протоколы его допросов см.: Красная книга ВЧК. Т. 1. С. 107-110. Упоминание Виленкина Ходасевичем могло быть вызвано заметкой: Дзержинский расстреливает // Сегодня. 1926. 22 июля (двумя днями ранее в той же газете было опубл. ст-ние Ходасевича "Двор").
- Меня боятся, но... - Вероятно, имеется в виду следующее место из речи Ф. Э. Дзержинского "Вопросы труда и зарплаты в промышленности": "Это может произойти в течение дня, если боятся Дзержинского, а если это не Дзержинский, - будет идти целую неделю, целый месяц..." (Дзержинский Ф. Э. Избранные произведения: В 2 т. 3 изд., испр. и доп. М., 1977. Т. 2: 1924-1926. С. 484; впервые - Правда. 1926. 8 июля).
С. 265. Вацлав Вацлавович (1871-1923) - большевик, советский государственный деятель. Ходасевич был знаком с ним.
...у "европейца" X ! - Видимо, имеется в виду Леонид Борисович Красин (1870-1926), нарком торговли и промышленности, полпред в Великобритании и Франции.